Волков П. В. Опыт клинико-экзистенциального подхода (научно-философское эссе). Часть II. Клиент-центрированность и интегративность.

СВЯЗЬ КЛИЕНТ-ЦЕНТРИРОВАННОСТИ И ИНТЕГРАТИВНОСТИ

Интегративный подход в идеологически строгое советское время считался еретическим, но постепенно ситуация менялась. Ещё в 1992 году В. Н. Цапкин констатировал: «Если современная психотерапия, расщеплённая на массу враждующих школ и направлений, подобна невротику с диссоциированными субличностями, слепыми и глухими по отношению друг к другу и пытающимися узурпировать всю полноту власти, то она сама нуждается в психотерапии» (Цапкин, 1992). Психотерапия подлечилась — терапевты стали более политкорректными и открытыми друг к другу, развивается интегративный подход. В нынешнее хаотично-свободное время он стал модным в России.

Его уязвимость для критики состоит в его эклектичности, он содержит в себе винегрет разных методик и техник. А так как за различными техниками стоят разные манеры мышления, которые присущи их авторам, то эклектика распространяется и на интеллектуальную область, и потому нередко говорят о вавилонском смешении психотерапевтических языков. С формально-логической точки зрения эклектика есть противоречие, и нуждается в исправлении. Свою гармонию этот подход обретает в последовательной клиент-центрированности. И вот на этом уровне — это уже не эклектика, а синтез, ибо всё становится цельностью помощи для данного пациента. И в этой цельности помощи эклектика обретает свой незаменимый смысл.

У одного человека в характере могут обнаруживаться столь разные грани, что они требуют разных подходов, иногда противоположных. И проблемы бывают совершенно разной природы, что также требует разных способов их решения. Таким образом, всеоправдывающая точка сборки интегративного подхода лежит в практической плоскости оказания клиент-центрированной помощи. Пациент и адекватная помощь ему и являются точкой интеграции.

Интегративный подход является эклектичным только с точки зрения чистоты отдельных психотерапевтических школ. В клинико-экзистенциальном подходе интегративное мышление — это мышление, организованное вокруг пациента, а не вокруг психотерапевтических представлений и их философских оснований.

Интегративность ещё состоит и в умении занимать разнообразные внутренние позиции в зависимости от позиции пациента. Пациент по обстоятельствам желает видеть в психотерапевте родителей, бабушку и дедушку, супруга, старшего брата и младшую сестру, сверстника, священника, гуру, мудреца и даже волшебника. Фрейдово представление, что пациент видит, как правило, в психотерапевте родителя является важным, но частным случаем. Кстати, пациенту никто не запрещает видеть в психотерапевте именно психотерапевта. Какие бы позиции психотерапевт ни занимал в сложно-непредсказуемом психотерапевтическом процессе, базовым аэродромом всё-таки является бёрновская позиция «Взрослый — Взрослый» (Бёрн, 1988).

Возможна ли клиент-центрированность без интегративности? Нет. Без интегративности получится та самая зауженность, о которой писал Абрахам Маслоу: «Тот, у кого из инструментов имеется лишь молоток, склонен любую проблему воспринимать как гвоздь» (Maslow, 1970).

 

ИТАК, В СВОЕЙ ПОЛНОТЕ КЛИЕНТ-ЦЕНТРИРОВАННОСТЬ ВЫРАЖАЕТСЯ В СЛЕДУЮЩЕМ:

1. Активная роль пациента в психотерапевтическом процессе, создание для этого оптимальных условий в духе Карла Роджерса. Модель сотрудничества.

2. Самоценность пациента. Он имеет право на свои ценности, выборы, свой взгляд на мир.

3. Метод и идеология помощи творчески подбираются (иногда изобретаются) под этого пациента, а не априорно предшествуют ему.

4. Ничего нельзя выдумывать или додумывать, работа тончайше-точнейшим образом ведётся на «материале» пациента. Клиент-центрированная психотерапия — это искусство, опираясь на научные закономерности, создавать единичные явления. С несложными пациентами можно опираться на научные образцы и шаблоны, чем сложнее пациент, тем в большей степени работа с ним — творческий поиск.

5. Минимум индоктринации. Все знания и техники психотерапевта направлены на пробуждение в пациенте своего языка и воли к исцелению. Знания и техники играют роль «строительных лесов» для личностного развития пациента.

6. В глубокой психотерапевтической работе терапевт вынужден пересматривать свои знания, уточнять их в связи с данным пациентом, но не подгонять пациента под них. В этом выражается «доминанта на лицо собеседника» (Ухтомский, 1973: 371), неустанное стремление психотерапевта преодолевать аутизм и инертность своего психотерапевтического алгоритма.

7. Всё вышеперечисленное идёт в единой связке и прямо дополняет друг друга. Этот же седьмой пункт стоит особняком, но при этом является очень важным. Психотерапевтическая помощь должна быть именно той, что способна помочь данному пациенту, не нарушая законов еговнутреннего мира. Этот пункт может развернуть всю ситуацию. Может оказаться, что данному пациенту нужна директивная (может быть даже с нажимом и провокацией) помощь. И тогда клиент-центрированная помощь по форме будет выглядеть как не клиент-центрированная.

В этой связи мне вспоминается немецкий видеофильм о бихевиоральных методах лечения фобических состояний. С заботливой настойчивостью психотерапевты тащили фобических страдальцев, после подписания последними согласия на всё и вся, на пожарную вышку. Пациент пытался в страхе ретироваться, заверяя, что ему уже ничего не нужно и что он «всё простит». Его успокаивали, ободряли, но неуклонно тащили наверх. Да, жалко, что этим людям нельзя было помочь более щадящими методами, но в том то и соль, что для некоторых пациентов, которые перепробовали уже всё — это оказалось тем единственным, что реально помогло. Значит, в данных случаях это было клиент-центрированно! Бихевиоральная методика оказалось той самой, что была нужна именно этим пациентам.

Подведу итоги: клиент-центированная терапия может идти как по роджеровской недирективной линии, так и в директивной манере (в духе провокативного нападения и авторитарного совета). Формально-логическая структура клиент-центрированности зафиксирована в семи вышеприведённых положениях, и мы видим, что седьмое положение так преломляет четыре предыдущих, что возникает живой элемент жизненной непредсказуемости в том смысле, что хочется идти по роджеровской линии, но порой приходится идти по противоположной или искать промежуточный вариант. Конкретное направление движения с данным пациентом определяется интуицией психотерапевта в результате применения клинико-феноменологического усилия (усилия объяснения и понимания). Ниточкой Ариадны в лабиринтах клиент-центрированного поиска является пребывание в тончайшей обратной связи со всеми (вербальными и невербальными) реакциями пациента.

Мне нужно бы использовать не термин клиент-центрированность, так как он принадлежит Карлу Роджерсу и не полностью совпадает с тем, что я имею в виду в данной статье. Но я пока не могу подобрать более удачного слова.

Мне кажется, что в тех случаях, когда психотерапевт работает успешно и без побочных эффектов, то он невольно, интуитивно, на деле осуществляет клиент-центрированный подход. С определённого момента (примерно лет 10–15 назад) я начал осознанно работать в этом духе. Эта осознанность пришла из всего моего предшествующего психотерапевтического опыта.

 

ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНО-ЛИЧНОСТНЫЕ ОСНОВАНИЯ ИНТЕГРАТИВНОГО ПОДХОДА.

 

Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле,

которое проходит с большим трудом истинный мудрец.

(А. П. Чехов. «Дневниковые записи»)

 

«Истину нельзя иметь или знать,

но в ней можно быть или не быть»

(Сёрен Кьеркегор)

 

Исследование своего подхода для психотерапевта невольно ведёт к исследованию своего характера, откуда собственно подход и берёт истоки. Обосновывать свой подход только объективными причинами было бы некоей уловкой и уклончивостью.

Для интегративности достаточно чисто прагматического отношения: чем больше арсенал помощи — тем она эффективнее. Это прекрасно понимал один из основателей мультимодального (интегративного) подхода Арнольд Лазарус. Но, насколько я знаю, Лазарусом не был в тонкостях исследован вопрос о мироощущении психотерапевта, из которого вытекает интегративный подход. Мне тема личности и методики в психотерапии представляется насущной.

Я обнаруживаю в себе сородственное интегративности мироощущение. С детства меня захватывало интригующее разнообразие жизни. И как-то выхолащивать, подравнивать по линейке это разнообразие для меня противоестественно, а стремление к полноте жизни весьма естественно. Ещё в юности я осознал неразрешимую дилемму: с одной стороны — хочется, чтобы в жизни не было ничего безнравственного, жестокого, манипулятивного, но без всей этой закваски жизненного зла тускнеет литература, искусство. Без неё Диккенсу, к примеру, невозможно было бы написать «Оливера Твиста».

Я замечаю, что как-то бессознательно впускаю в себя окружающую жизнь, заражаюсь интересом к тому, мимо чего собирался пройти. Мне трудно поставить фильтр на эту проницаемость жизненного опыта в себя, и что-то внутри меня против постановки этого фильтра. С другой стороны, мне хочется, чтобы в моей душе была какая-то стройность, приблизительная понятность самому себе, и для этого приходится бессознательно проникший поток опыта обдумывать-осваивать по-своему. После разговора с интересным человеком, чтения увлекательной книги я чувствую, что начал иначе смотреть на мир, проживать его с новых точек зрения. Возможно, я от них откажусь, но не войти и не пожить в них почти невозможно.

Я вижу, что в жизни всё вместе, она находит место для всего, не напрягаясь этим, и я также решил не напрягаться этим. Подлинная действительность для меня не реалистическая и не аутистическая, и не полифоническая — она включает в себя все эти три мироощущения. Лет двадцать на группах ТТС я решаю вопрос: что мне созвучней — «Эльвира» Модильяни или «Кружевница» Тропинина — и не могу сделать окончательный выбор, хотя сам скорее рисовал бы в духе Модильяни. И ту и другую картину я бы повесил у себя дома, но только в разных комнатах. И жить мне хочется среди разных людей, я нуждаюсь в том, чтобы люди отличались друг от друга, ибо это является неотъемлемым условием моего ощущения себя самим собой, наполненным и цельным. Однообразие жизни для меня как мутное стекло, а разнообразие — как большое многостворчатое зеркало, в котором можно увидеть-опознать себя во всех ракурсах отражения.

Я не обнаруживаю в себе каких-то интеллектуально-философских первопринципов, но всегда обнаруживаю зыбко-тревожное «может быть…», и возможно, что это «может быть…» и является моим первопринципом, на котором тоже можно строить интегративно-многогранное, принципиально-незаконченное, беспомощно-открытое отношение к миру.

Любые мыслительные конструкции непрочны, рассыпаются, словно картонные коробки. И прочных оснований нет для таких конструкций, и сам факт конструкций, их сделанность вызывали во мне недоверие, ибо всё, что имеет начало, точку создания, имеет и конец.

Выход из положения пришёл изнутри меня, в виде подарка от моего приятеля Семёна. Не иначе как кратким рассказом могу написать об этом, так как нерасторжимой цельностью запомнилась мне цепь событий.

Семён, вытащенный из петли, недвижимо в коме лежал на полу, на лице пугающе-неподвижно застыла плотным цветом фиолетовая синюшность. Вместо диагноза врач скорой сказал: «Всё, мозга нет». Полукрича, я умолял врача везти Семёна в реанимацию, а не заполнять бумаги.

Семён вернулся. Поскольку возвращаться ему было некуда, то вернулся он в общежитие на окраине города, где жил. В холле на него набежал однокурсник и радостно-ободряющим, неестественным голосом заораторствовал: «Семён, здорово! Включайся в жизнь! Давай-давай, впрягайся!». В Семёне всё оборвалось.

Ночью он сидел на диване, и лучиком света из приоткрытой двери высвечивалась его умная круглая голова. Я лежал напротив на другом диване, и, делая вид что сплю, молча смотрел на него.

— Павлик, — сказал он тихо. — Павлик, я тебе подарок подарю.

— Ну? — откликнулся я.

— Я всё отрицаю, — начал Семён.

— Ну…

— Я отрицаю своё отрицание.

— Так, — откликнулся я.

— Я отрицаю отрицание своего отрицания.

— Так…

— Я отрицаю своё отрицание отрицания своего предыдущего отрицания.

— Так…

— То, что осталось я тоже отрицаю.

— Так…

— Но и отрицание того, что осталось я тоже отрицаю.

— Так…

— То, что осталось — отрицаю!

Я лежал ошарашенный. Семён негромко кричал, и его крик ушёл в страсть. Он сидел на диване — тигр в начале прыжка, глаза пронзительно смотрели в неведомое, но обращался он ко мне. Никогда слова не врывались в меня с такой яростью и властью. Семён кричал дальше: «Понимаешь!!!» К моему невероятному удивления я понимал.

— Ну, теперь слушай!

Я с готовностью кивнул. Отрицания нарастали камнепадом.

— Я отрицаю это отрицание, и это отрицание я тоже отрицаю!!! И то, что осталось — отрицаю! И отрицание отрицания того, что осталось — тоже отрицаю! Я отрицаю, отрицаю, отрицаю!!!

Апофатический каскад отрицаний силой философского урагана обрушивался на меня. Ступеньками в запредельно-неведомое грохотали Семёновы ураганные «отрицаю!» И с каждой ступенькой-шажком приближалось неизбежное: мир исчезал, исчезала его тень, исчезала тень тени, исчезала мысль об этой тени, исчезала мысль. Неизъяснимое, нерушимое, несотворённое, великое Ничто ясно открылось мне. Камнепад остановился — дальше двигаться было некуда.

— Это мой подарок, — остановился Семён. — Ты как? — поинтересовался он.

— Не знаю…

— Умер?

— Нет.

— Несчастлив?

— Нет.

— Счастлив?

— Нет.

— Ты взял это.

Я на сто процентов знал, что в наших душах произошло одно и то же.

— Слушай, Семён! Если бы это было ничто, то куда бы ни шло, но это же что-то глубже!

— Ты взял это, — заверил Семён.

— Понимаешь, Сеня, там всё! Все утверждения и все отрицания.

— Да, — ответил он. — Снятие всех дуальных оппозиций.

Прошли годы, я читал дзен-буддистские тексты, и монахи говорили в них о том же — о снятии всех дуальных оппозиций. Я чувствовал, что эти монахи понятнее мне, чем солнечный вечер и тихий ветер в деревьях. И монахи, и я, и солнечный вечер были в этом Ничто. Всё всегда было там.

В результате опыта этого своеобразного сатори мне открылась возможность антиномического мышления, столь важного для интегративного подхода. Суть этого мышления заключается в том, что в нём взаимоисключающие противоречия сосуществуют самым естественным образом. В чём-то оно сродни евангельской нищете духа, пустой чашке дзен-буддизма, «знаю, что ничего не знаю» Сократа. У антиномического мышления своя зона действия: оно прежде всего о сложных философских и психологических вопросах, где диктатура здравого смысла не служит непререкаемым авторитетом.

Антиномическое мышление предполагает сохранение трезвости в земных жизненных вопросах, где есть однозначные истины. Например, Наполеон родился в 1769 году — с этим не поспоришь, это абсолютная истина в относительном летоисчислении. В мире научных закономерностей всё более или менее однозначно: закон гравитации в земных условиях неотменяем. Жизнь полна контекстуальных истин, когда благодаря контексту мы точно знаем, что это так, а не иначе. Когда подросток дёргает девочку за косички, то смысл этого действия не в причинении ей боли, это способ обратить на себя внимание, когда этого самого внимания стыдишься. Откуда я знаю, что дело обстоит именно так? По всем обстоятельствам происходящего и по той манере, в которой это происходит, то есть по контексту.

Опыт Ничто помог мне, избегая интеллектуальных концепций, найти свой способ навигации в мире. Я обнаружил, что возможен путь в духовность, а не в конкретную религию, систему. Ориентирами духовного развития для меня является интуитивное разделение живого от мёртвого, тёплого от холодного, тонкого от грубого, ранимого от бесчувственного, доброго от агрессивного, саморазвития от ограниченного самодовольства. Эти критерии приложимы к совершенно разным мировоззрениям.

Мне кажется, что взаимопонимание между людьми держится не на интеллектуальных конструкциях (они скорее разделяют, чем соединяют), а на первичных дофилософских данностях. Учёные мужи превращают жизнь в знание, но как конвертировать в знание красный цвет вечернего заката, горечь степной полыни? Разве не принимается большинством людей за самоочевидное то, что мир существует? Можно интеллектуализировать только по поводу природы его существования: снится ли он нам, кем-то даётся, не падший ли он. Как интеллектуально объяснить, что у такого-то человека тёплая душа? Каким градусником это измеришь?

        

АНТИНОМИЧЕСКОЕ МЫШЛЕНИЕ  

В случае противоречия, когда тезис встречается с антитезисом, либо один устраняет другой, либо они взаимодействуют — и возникает синтез. В случае схизиса тезис и антитезис не встречаются, не сталкиваются в борьбе за правоту, и не очень знают друг о друге. В случае антиномии тезис и антитезис встречаются и знают друг о друге, но не борются в духе взаимоисключения, стремясь уничтожить друг друга. Они создают творческое напряжение, из которого рождается объёмное и нюансированное состояние сознания, ценность которого заключается в том, что находясь в нём, я могу искренне согласиться почти с любым человеком, что для меня, как для психотерапевта, очень важно. Антиномия — не противоречие и не схизис, но чем-то похожа на них. Это особое качество мышления. Приведу примеры антиномий, состоящих из нескольких оппозиций. Задача заключается в том, чтобы понять каждое отдельное утверждение как истинное и то, что сливаясь вместе, они образуют новую истину, которую словами уже не сформулируешь, но в которой можно быть, мыслить и находить язык с людьми.

— Истина одна.

— Истин много.

— Истины нет.

 

— Человек — пылинка во Вселенной.

— Человек — центр мира.

— Человек — это искорка Бога в ладошках у Бога.

— Человек — это тень чего-то более существенного.

— Человек — это чей-то сон, чей — не узнать.

 

— Любовь — это тёплая, зрелая близость.

— Любовь — это безумный ветер, неугасимый психоз страсти.

— Любовь — это любовь к себе через любовь другого к тебе.

— Любовь — это преходящее сексуальное влечение.

— Любят только родители и собаки.

Полнота живой связи с реальностью сопряжена с противоречивостью, незавершённостью знаний о ней, а отсутствие противоречий, завершённость свидетельствуют о неполноте этой связи. В антиномическом мышлении полнота доминирует над систематичностью.

В жизни же доминирует принцип убыточности и недостаточности. Ничто не представлено в совершенстве. В характерологическом смысле за наличие одного замечательного качества приходится платить отсутствием другого замечательного качества или наличием оборотного, непривлекательного качества. Как обычно, у каждой монеты две стороны. Но эти принципы менее властны в духовно-психологической сфере, где возможно не разъединять, а соединять, возрастать в полноте. С духовной точки зрения сказать чему-то достойному «нет» — это интеллектуальной убийство, промельк тоталитаризма.

Зачем мне, психотерапевту, нужно антиномическое мышление? Находясь в точке антиномического мышления по отношению к людям — я нахожусь в наиболее духовно-терпимой, открытой позиции к ним.

Антиномическое мышление обусловлено отсутствием однозначных ответов на многие вопросы, самые важные вопросы. Человек так устроен, что задаётся такими вопросами, на которые исчерпывающего ответа найти не может. Напряжение между вечными вопросами и частичными ответами движет человеческую культуру.

При всей необычности антиномическое мышление не является выдумкой. В приложении к статье я привожу пример Максимилиана Волошина, который, как мне представляется, осуществил антиномическое мышление в реальных отношениях с людьми.

 

НЕКОТОРЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ, ПРИЁМЫ И ТЕХНИКИ КЛИНИКО-ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНОГО ПОДХОДА

В качестве преамбулы к этой главе хочется сказать, что в рамках одной статьи невозможно написать обо всех положениях и навыках клинико-экзистенциального подхода. Наверное, лучше всего это можно сделать в рамках обучающего семинара.

Я согласен с Фёдором Ефимовичем Василюком, что психотерапевту следует размышлять о своём психотерапевтическом опыте изнутри него, что это должен быть ум опыта, а не ум ума (Василюк, 1992, 2008). Об осмыслении опыта и пойдёт речь.

1. Сотрудничество, индивидуализация и творческий поиск.

Базисным является принцип сотрудничества, который подразумевает, что в терапии встречаются два специалиста. Психотерапевт — это специалист в своей области, и как таковой отвечает за знания, средства помощи, режиссуру психотерапевтического процесса. Пациент — специалист по непосредственному доступу к миру своих переживаний, другого такого специалиста на свете нет. Можно выделить два вида знания: одно из них — экспертное знание, в этом случае терапевт рассказывает пациенту что-то важное о его состоянии. Второй вид — знание, зарождающееся в самом пациенте, оно добывается совместным усилием пациента и терапевта. Успех терапии зависит от их сотрудничества, они несут за него разделённую ответственность.

Очевидно, что между усилиями и результатом находится индивидуализация усилий. Без индивидуализации даже самые лучшие средства помощи не попадают в цель. Индивидуализация — это ключевое понятие в данном подходе, забота о её полноте и точности — одна из основных забот. Все положения, приёмы и техники так или иначе связаны с индивидуализацией. Клинико-экзистенциальное мышление — это не мышление в духе общих положений, а предельно конкретизированное, направленное на решение уникальных психотерапевтических задач. Порой, если необходимо, приходится сложно теоретизировать, но это теоретизирование по конкретным обстоятельствам для того, чтобы лучше разобраться в частном случае. Всё более переходя на этот модус мышления, я разучился читать академические лекции. Труднее стало писать статьи не про случаи из практики (вот и эту трудно), но взамен пришло умение точнее видеть мир людей в их неповторимости. От общего к единичному, общее для единичного — таков тут вектор движения.

Сотрудничество осуществляется совместным творческим поиском. Можно выделить три варианта:

— Поиск осуществляется пациентом почти самостоятельно. Я называю таких пациентов самогенерирующими, но им тоже нужна помощь психотерапевта и как собеседника, и как катализатора этого самогенерирования. Без этой минимальной помощи самостоятельный поиск клиента зависает, топчется на месте.

— Разнообразные варианты совместного поиска. Роль психотерапевта здесь намного активнее. Производятся эксплорация и кристаллизация проблем клиента, интервенции в виде пробного зондирования. Психотерапевт берёт активную роль режиссёра, но режиссирует и структурирует психотерапевтический процесс, а не пациента. Он рассчитывает на то, что пациент соучаствует в этом процессе, не подстраивается из вежливости под психотерапевта, искренне сообщает о своих чувствах и ощущениях. Пациенту даётся право не только на «обратную связь», но в любой момент он может остановить работу терапевта и предложить свои корректировки, которые могут магистрально изменить направление поиска.

— В особых случаях — отсутствие совместного поиска. В случаях тяжёлых суицидальных депрессий пациент нуждается в сочувствии, утешении, глубинном ободрении. Главное — не дать пациенту закрыть видение своего будущего и оставить у него надежду на осмысленное участие в жизни. Также поиск маловозможен с пациентами, которым страшно или больно всматриваться в свой внутренний мир. Остаётся психологическая поддержка и создание условий, при которых контакт с самими собой для них будет возможен. Ещё один вариант, когда поиск не нужен — некоторые люди органического или конформного характера. Здесь помощь упрощается до гипноза, внушения, прямых советов. Впрочем, и в этих случаях поиск бывает иногда возможен и нужен.

Замечу, что психотерапия — это искусство возможного: то, что в одних случаях является скромным достижением, в других — невероятный успех. Разумеется, в своём полном потенциале клинико-экзистенциальный подход расцветает со сложными, рефлексивными пациентами.

2. Особенности контакта с пациентом.

Относиться к страданию людей можно по-разному: как бы дистанцируясь от них, сводить их жизненную драму к симптомам и синдромам или же понимать и осмыслять их расстройства с позиций переживаний самого пациента. То, что для психиатра симптомы и синдромы, для пациента — единственное, неотделимое от его плоти и крови существование. Это реальная жизнь со своим временем и пространством, цветом и запахом, болью и надеждой. Клинико-экзистенциальный подход предполагает как научно-дистанцированную отрешённость, так и экзистенциальную вовлечённость, которая предполагает необходимость терапевту честно представить, как бы он чувствовал себя на месте пациента.

Обобщая, можно сказать, что в искусстве быть для другого существуют три вида отношения к пациенту: нейтральность, доброжелательное тепло, психотерапевтическая любовь. Эти отношения не выбираются произвольно, они являются реакцией на бытие человека.

Нейтральность. Это профессиональное и конструктивное состояние, когда не вовлекаешься в эмоциональные водовороты пациента. Этим ему и помогаешь, оказывая эмпатическое понимание, которое в данном случае предполагает известную отстранённость: стараешься понять мир другого, как если бы ты был им, но без эмоциональной идентификации с человеком. Этот некий отстранённый холодок помогает пациенту рациональней, спокойней, объективней взглянуть на вещи.

Доброжелательное тепло. Здесь происходит вчувствование, которое включает в себя сопереживание, частичное ощущение боли человека. Входишь в контакт с его эмоциями, мотивацией, глубинными процессами, происходящими в нём. Здесь нет отстранённости, но есть известная дистанция, потеряв которую терапевт становится почти таким же беспомощным, как пациент. Для многих пациентов сами такие отношения являются помогающими, подарком известной душевной близости. Пациент восстанавливается в своём человеческом достоинстве. В обычной жизни он часто чувствует себя одним из миллионов, никому особо ненужным винтиком общего механизма. Во время вчувствования пациент ощущает себя центром мира для психотерапевта, к каждому проявлению его чувств относятся серьёзно и внимательно. В природе чувствительного сложного человека искать подобных отношений, быть событием в жизни другого и его со-бытием. Печальная вещь состоит в том, что если пациент резко и глубоко травмирует душу терапевта, то она может закрыться и в этом надломленном состоянии не сможет помогать. Неранимо только безразличие.

Психотерапевтическая любовь. Здесь имеет место то, что можно назвать вхождением. Это глубокое проникновение в душу и жизнь пациента при одновременном впускании в свою собственную, временами мелькает почти экстрасенсорная чувствительность к человеку. Пациент и терапевт делятся своими жизненными мирами, они входят в мысли, фантазии, сны друг друга. Для некоторых пациентов это значит найти в терапевте родного человека, которого так не хватало в своей жизни. И здесь остаётся дистанция, потому что хоть и искренне любишь пациента, но любовью не обладающей, не хозяйничающей, поэтому пациенту не нужно защищаться. Но это не значит, что в этих отношениях всё гладко — так не бывает. Порой пациент обрушивает на терапевта свои капризы, требования, обиды, но со временем и сам начинает превыше всего беречь этот контакт. У психотерапевта такое отношение к пациенту обычно возникает как реакция на неискоренимое глубинное страдание трагически устроенного человека. Всем сочувствием души ощущаешь невозможность по-настоящему помочь человеку с глубоким схизисом, сделать его гармоничным в себе и для себя. Из глубины этого человеческого сочувствия на трагическое бытие другого и рождается психотерапевтическая любовь. Домом для тревожно-неприкаянного человека является понимающая душа близкого человека. Некоторые депрессивные люди с чувством неполноценности не могут сами полюбить себя, любовь и принятие их другим человеком вводят их в любовь к себе.

Следует заметить, что отношения между двумя людьми могут быть причудливо индивидуальными, и все категоризации здесь являются лишь приблизительными ориентирами.

3. Индуцирование, обратная связь и контакт с интуицией.

В процессе работы психотерапевт вольно или невольно втягивает пациента на свою территорию, в каком-то смысле индоктринирует его, так или иначе влияет на последнего. Очень легко сказать «не навязывать пациенту наших представлений», но это очень трудносделатьна самом деле. В этом вся актуальность вопроса.

Стоит помнить о том, что индукция может быть тончайшим бессознательным процессом, своеобразным скрытым гипнозом без гипноза. Кивки головой, «угу» и «ага», даже паузы в дыхании, не говоря уже про изменения выражения лица, со стороны психотерапевта куда-то ведут и подталкивают пациента, что-то выделяют и акцентируют, а что-то игнорируют и замалчивают.

Противоядием индуцированию является стремление терапевта всматриваться в то, какие акценты и направления движения выбирает сам пациент. Пациент не только рассказывает, он комментирует свой рассказ, реагирует на него, и его реакции служат подсказкой. Вот во всё это и нужно психотерапевту вчувствоваться, и во время сессии много раз самому себе задавать вопрос: что же на самом деле хочет пациент?И соответственно, так режиссировать психотерапевтическую сессию, чтобы открывать дорогу этому «на самом деле». Здесь возможна и прямая помощь пациенту вопросом: «Что Вы хотите на самом деле?» В некоторых случаях объясняя, что этот вопрос адресован интуиции. Страхи хотят одно, мечты хотят другое, стереотипы хотят третье — их надо тоже вскрыть, выслушать. «Но что хотите Вы, а не Ваши страхи, мечты и стереотипы?».

Под обратной связью я разумею не только обратную связь в конце сессии, но и ту ежесекундную обратную связь, которая совершается межу живыми людьми. Если я знаю, куда вести пациента для его блага, я его веду, но в большинстве случаев мне это совсем неочевидно. И тогда, прислушиваясь к этой обратной связи, я следую за ним.

Стараясь понять пациента, нельзя ничего выдумывать, додумывать. Подобный соблазн возникает, так как часто обнаруживаешь, что не понимаешь и это и то. Надо оставаться в незнании, терпеливо дожидаясь, когда на его место придёт знание, разнообразными приёмами помогая этому знанию родиться. Ждать трудно, так как человеческий мозг устроен так, чтобы искать и находить закономерности и паттерны. Это его пища. Однажды установив паттерны и войдя в их колею, мозг будет стараться их удерживать. Я помню о подобных проделках мозга, и это помогает мне увереннее оставаться в незнании относительно того, что мне ещё не открылось. Мое мнение заключается в том, что иногда его нужно не иметь.

Во время психотерапевтической работы некоторые пациенты спешат согласиться с психотерапевтом. Это не значит, что нужно соглашаться с их согласием. Только тому согласию можно верить, которое конгруэнтно подтверждается языком тела пациента и всей гаммой его невербалики. Если терапевт не умеет видеть «вторичный сигнал», то есть рассогласование между тем, что пациент говорит и его невербальной реакцией, то ситуация заходит в тупик. Слепой слепому — не поводырь.

Человек справляется с какой-то задачей, когда у него есть на это ресурсы. Часто ему надо помочь войти в контакт с этими ресурсами и чуточку направить — остальное он сделает сам. Самый простой способ — это сказать человеку какую-то правду о нём, которая ему нужна именно сейчас, но с которой он потерял связь.

Возьму типичный пример из своей практики: тревожно-взволнованный пациент, перебирающий коллекцию своих опасений, не находящий выхода из ситуации, не знающий даже как толком рассказать о ней. Говоришь с ним мягко, успокаивающе, в замедленном темпе, из глубин своего спокойствия: «Вы же очень-очень трезвый человек (что есть правда). Давайте спокойно взвешивать». Он начинает трезво взвешивать свои жизненные обстоятельства и находит точку опоры. Когда нужно его релаксировать, я стараюсь поуютнее расположиться в кресле, и тем самым частичка уюта сообщается ему. Чашечка тёплого чая и мерцающая свечка также делают своё дело.

Показателен случай одарённой шизоидной женщины, которая в суждениях о себе была полна обвинительности и резкой категоричности. Она деформировала свою внутреннюю реальность, относясь к себе, как когда-то к ней относилась мама в детстве, и совершенно в себе запуталась. При этом, думая о других людях из своего ума, а не из маминых напутствий, она проявляла потрясающие психологические способности. Вначале встречи я просил её рассказывать о других людях, и в качестве обратной связи, совершенно правдиво, сообщал ей о том, какая она умница. И после этого просил её рассказывать о себе так, как если бы она рассказывала о другом человеке. И теперь её деформированная реальность расправлялась её же удивительно умными руками.

4. Два типа сопротивления.

Первый тип сопротивления был открыт Фрейдом, и потому я назову его психоаналитическим, но встречается он в любой психотерапевтической модальности. Это — то самое сопротивление, которое возникает у пациента на встречу с болью, страхом, неготовностью к изменениям. И ничего не остаётся, как преодолевать или незаметно обходить это сопротивление, помогая пациенту встретиться с тем, что он предпочитает избегать. Иначе он будет идти не по пути исцеления, а по пути «совершенствования» своего невроза. Правда, порой приходится, чтобы не повредить человеку, возлагая на его плечи неподъёмный груз, оставаться на стороне его сопротивления.

Второй тип сопротивления совершенно иной, о нём, к сожалению, мало говорится. Суть его в том, что пациент сопротивляется в ответ на неправильный способ обращения с ним. Дело не в том, что пациенту больно встречаться с какой-то своей реальностью, а в том, что его природа, её цельность и суть защищают себя, не соглашаясь на инородное вмешательство и переделку. Реакция психотерапевта заключается не в преодолении этого сопротивления, а в изменении своей тактики. Таким образом, в факте сопротивления пациента мы имеем совершенно разные указания.

Сформулировать теоретически-исчерпывающе, чем отличается первый тип сопротивления от второго, довольно сложно, но различать их на практике — вполне решаемая задача. В первом случае чувствуется боль, детские рационализации, к которым пациент прибегает для того, чтобы от него просто отвязались, не трогали. Аргументы выглядят как необоснованные, малоубедительные, нелепые, иррациональные или просто капризные. Отстаньте и всё тут!

Во втором случае можно почувствовать в широком смысле возмущение, более рациональное и убедительное отстаивание своих позиций. Человек в большей степени способен аргументировать и объяснять свои реакции, вдумываться в них, не избегая контакта с самим собой.

В первом случае сопротивление направлено на что-то в себе, а во втором — на неточные действия терапевта. Для психотерапевта, не различающего эти два типа сопротивления, затруднена клиент-центрированная дорога.

Немного поделюсь своим опытом, некоторыми приёмами, которые помогают мне преодолевать сопротивление. Первый тип я часто преодолеваю по принципу «троянского коня». Это меткое выражение принадлежит В. М. Розину (Розин, 2004: 195–200). На практике это выглядит так. Я предлагаю человеку некий комплекс идей и представлений, и он с удовольствием принимает его очевидную часть, которая ему нравится и приятна, и вместе с ней он воспринимает скрытое послание, которое ему нужно, но к которому он ещё не готов. Эта неочевидная часть внутри «троянского коня» потом начинает делать своё дело для пользы человека.

В этой методике, конечно, есть элемент манипулятивности. Но штука в том, что психотерапевт несёт ответственность как за действие, так и за бездействие. И в некоторых случаях оставить человека с его сопротивлением, которое им манипулирует — значит не оказать ему помощь. В каких случаях действовать, а в каких бездействовать, в конце концов, решаешь интуитивно, храня в душе как высшую ценность целостность человека. Прописного правила тут нет.

Второй тип сопротивления снимается через эмпатию и вчувствование. Это сопротивление возникает в ответ на то, что мы в широком смысле говорим не на языке пациента. Тогда нужно менять язык: кому-то подойдёт язык эмоций и личного интереса, кто-то услышит язык логики и смыслов, с кем-то следует говорить на языке его уязвлённой гордости.

5. Различия характера и личности.

Есть следующие понятия: тип личности, характер, природа человека, индивидуальность, личность. Тип личности — это оксюморон, так как в типе нет личности. Личность — уникальное своё, а не общее на многих, как тип. В сущности, когда говорят о типе личности, имеют в виду характер.

Природа человека — широкое понятие, дающее возможность говорить всем: и психоаналитику, и экзистенциальному психотерапевту, и клиницисту и др. Философы всех направлений, времён и народов думали над природой человека, и поэтому порой на группах ТТС я спрашиваю: «Каков характер человека?» И тут же добавляю: «Какова природа этого человека?» Есть люди, которые считают, что у человека нет характера, но как правило, и они способны задуматься над вопросом природы человека.

Под индивидуальностью понимаю своеобразие характера, присущего данному человеку. В этом понятии есть утверждение неповторимости без акцента на её ценности, в строгом смысле всё на свете неповторимо. Например, ручка, которой я сейчас пишу этот текст. В понятии индивидуальности нет того, что содержательно составляет сердцевину личности. На свете есть множество индивидуально-ярких своим характером людей, но при этом духовно-личностно невыразительных, ординарных. Вспоминаю свирепого, почти до гротеска, эпилептоидного учителя географии, рычащего и сверкающего глазами на ближних и дальних. Кто встречал его раз — запоминал надолго. Но ничем, кроме этой яркой свирепости, он в памяти людей не задержался. Или аутистический резонёр, инженер по профессии, добродушный малый, но утомляющий в своём аутизме наизнанку пустопорожним рассуждательством, в котором много оригинального, но мало глубокого.

И всё же, в этих вопросах требуется осторожность. Быть может, пока жив человек, за ним остаётся презумпция невыявленной самобытности. Я был радостно удивлён одним своим знакомым, синтонным хохмачом и балагуром, любителем крепко выпить и вкусно закусить. Мы много разговаривали, но во мне от этих разговоров не оставалось следа. И вот однажды я оказался у него в гостях. Он открывает мне дверь, а у него на шее восседает сынишка. Приглашённый широким жестом в гостиную, я наблюдаю цирковой номер. Мальчонка ползает по Борису, как по горе, урча и сопя от удовольствия, а ловкие руки Бориса подхватывают его на виражах. Им так хорошо вместе. Заливаясь хохотом, они издают какие-то неведомые забавные звуки и полностью понимают друг дружку. Когда я вышел на улицу, у меня вертелась мысль: а запомнит ли мальчишка, как весело и телесно-тепло любил его отец?

Личность — это неповторимый внутренний мир человека, созданный им как результат своих усилий. Внутренний мир может быть не авторским и представлять из себя конгломерат интроектов. Интроекты — это то, что человек усваивает из культуры и традиций без критической переработки. Ф. Пёрлз критиковал интроекты, называя их непрожёванными котлетами, если бы человек стал их жевать, то возможно и выплюнул бы. Личность — это также известная автономия и свобода от внешних влияний, и конечно, самостроительство своего отношения к окружающему миру. В жизни мы по-настоящему встречаемся с личностью другого, когда любим его. Верно и обратное — как реакция на встречу с личностью человека, возникает любовь к нему. Встреча бывает разной, и потому любовь многолика — от дружеской до мании и агапэ.

Мне хочется отметить, что в западной культуре личностное самостояние и самостроительство по преимуществу понимается как духовно-интеллектуальный процесс, но ведь оно может совершаться, опираясь на стойкую эмоциональную установку (например, на самоотверженную любовь, живущую радостью любимого) или глубинно-интуитивное начало в человеке.

Уникально-неповторимым в человеке занимается наука персонология. Клинико-экзистенциальный подход — это взаимодополняющий союз характерологии и персонологии. В психотерапии, обращаясь к личности, в союзе с ней, мы работаем над её характером. Сам характер работать над собой не может, он способен лишь снова и снова кругами воспроизводить свои паттерны-закономерности. Самым точным для меня является утверждение, что темперамент, характер и личность нераздельны и неслиянны.

6. Характерологический диагноз и диагностика. Характерология и типология.

Диагноз (распознавание с греческого) — это не схема и не слова, а живой процесс узнавания человека. Я бы выразил это примерно так: «А! Вот какой Вы человек! Вот чем Вы живёте! Вот что для Вас в жизни главное! Я понимаю, что Вас радует, а отчего Вам больно или страшно. И я чувствую, что происходит у Вас в душе в момент нашей встречи. В Вас есть поверхность и глубина. И я нередко могу предугадать, что Вы скажете, и как поведёте себя. И если Вы меня попросите, то я смогу кое-что рассказать о тех закономерностях, по которым живут Ваши переживания. И, конечно же, я не знаю о Вас всё».

А разве любящий человек или талантливые писатели, такие как А. П. Чехов или Сомерсет Моэм, видят человека иначе? Конечно же, они видят подобным образом, так как Чехов и Моэм писатели глубокой характерологической проницательности, а любящий человек становится характерологом в силу своей любви. Скажу больше, произведения писателей глубинной психологической силы по своему характерологическому значению важны почти так же, как книги и учебники специалистов. Например, в «Острие бритвы» Моэма в бесценных деталях мы можем узнать о коллизиях духовного пути аутистического человека по имени Ларри. А разве в рассказе Чехова «Душечка» мы не видим жизнь инфантильно-синтонной женщины, без остатка растворяющейся в заботах о тех, кого она любит? А в его же «Попрыгунье» разве перед нами не предстаёт по-своему милая ювенильно-истерическая женщина, которая с энтузиазмом заполняет свою пустоватость разноцветной мишурой, убеждённая в том, что эта мишура значительная и великая. Тогда чем же психотерапевт-характеролог в своём знании людей отличается от писателя?

Задача писателя, как и любого художника — вызвать переживания в читателе, он не занимается строгим выявлением общих закономерностей. Задача науки — конвертировать жизнь в убедительное, верифицируемое, воспроизводимое знание. Психотерапевт-характеролог использует законы и закономерности для помощи пациентам. Эти закономерности — профессиональное знание, его нужно специально изучать, для своего выражения оно требует особого терминологического языка. Что же есть термин?

Термин — это научное слово, в нём работа нескольких поколений учёных, конденсат их опыта наблюдений и раздумий. Клинический термин не есть отвлечённо-абстрактное понятие, он служит прицельным ключом доступа к определённой, непосредственно наблюдаемой реальности человека. Освоить термин — это не только понять его определение, но научится воспринимать (видеть, слышать, переживать) реальность им обозначаемую. Термин — это приращение реальности. Он помогает отчётливей видеть то, что без него можно не заметить. Пользуясь термином, мы всматриваемся в реальность. По эффекту это напоминает ситуацию близорукого человека, который надевает очки, предварительно их протерев — и вот день промыт как стекло, и предметы стройно очерчиваются.

К примеру, если не знаешь что такое «схизис» и все тонкие модальности его проявления, то и не увидишь их. Поскольку клинический термин наполнен жизнью, его можно осваивать и проживать бесконечно, переливы его нюансов неисчерпаемы. Такое отношение к характерологическому понятийному аппарату противостоит «компьютерной» регистрации симптомов в духе современных диагностических классификаций (DSM-IV или МКБ-10). Этой регистрации можно относительно быстро выучиться, и она представляет собой науку в её схематично-стерильном упрощении, стандартизации, где мало диагностического чувства и чутья, искусства диагностики. Эта регистрация — царство практических и условных (так договорились) чётких алгоритмов, напоминающих высушенные ради исследования цветы в гербарии.

Итак, профессиональная диагностика есть структурирование своего видения человека в научных понятиях своего времени. Сразу же вспоминаются диагностические конференции, на которых психиатры и психологи бесконечно спорят, так и не приходя к единому заключению. Кто же из них прав? Как сказать об этом безоценочно и понятно? Я думаю, что диагностика — это искусство сопряжения и согласования. И прав тот диагност, который видит всё, что видят коллеги, и способен учесть все обстоятельства случая. Иногда по-своему правы несколько диагностов, и нужно соединять-дополнять их мнения, чтобы получить полную картину.

В сущности, в любом человеке есть почти всё многообразие характерологических черт, их можно по-разному группировать, но при этом не преодолевать их разрозненности. Диагноз — это собирание их в осмысленный ансамбль ядра характера, где все черты взаимодействуют друг с другом по специфически-определённым внутренним закономерностям. Поставить диагноз — прежде всего, увидеть ядро характера человека. Обычно я ощущаю диагностический «щелчок»: «Вот как тут всё соединяется и увязывается!» — тем самым проясняются и стиль жизни человека, и его мотивация, и даже телесные особенности. Я думаю, что научная диагностика не есть произвольно-субъективная игра, а как уже отмечал, искусство собирать воедино, принимая во внимание мнения всех оппонентов. Если оппонентов нет, то можно быть самому себе оппонентом.

Тонкая характерологическая диагностика — это процесс живого общения души психотерапевта с душой пациента. Мне приятна мысль, что диагностика — это часть повсеместно-естественного распознавания, разлитого в природе. Река диагностирует зиму корочкой льда на своей поверхности; цветок диагностирует солнце тем, что тянется к нему, распускается в ответ на ласку его тепла. Всё в природе перекликается, знает, отражается друг в друге в меру своей отзывчивости. Подобное происходит и в диагностическом процессе: бытие психотерапевта вибрирует, отзывается на бытие пациента. Психотерапевт бережно прислушивается к отклику, происходящему у него в душе, и облекает его в ясные слова, в том числе, и в термины. В живую диагностику приходит поэтичность, и рождаются метафоры не как украшательство, а как точность образа человека, которая не может быть выражена сухими словами.

Живая диагностика феноменологически укоренена вчувствованием в реальность. Номенклатурно-упрощенная диагностика ставит диагноз путём перебора известных характеров, примеряя их к реальности. Но ведь не все характеры описаны! И не всегда удаётся точно поставить диагноз, порой в ходе терапии его приходится пересматривать. Но если терапевт феноменологически ориентирован, то он в некотором смысле защищён. Можно ошибиться с формулировкой диагноза, но правильно понимать человека. И наоборот, можно угадать диагноз, но при этом не понять человека. Рецепт один — вдумчивое вчувствование в пациента на основе своего профессионального и жизненного опыта и интуиции, помогая себе знаниями. При этом психотерапевт должен быть готов встретиться с чем-то неожиданно новым и спонтанно-находчиво, не растерявшись, иметь с ним дело.

Диагностику я понимаю шире, чем диагноз, поясню метафорой дерева. Ствол — это диагноз, то есть характер; ветки — это варианты характера; мелкие веточки — это черты самобытности человека в рамках своего варианта характера; листочки, вплоть до прожилок — все тонкие, здесь и теперь зарождающиеся, мелькающие проявления человека. Только всё дерево в целом от ствола до прожилок является живой диагностикой. Разумеется, она бесконечна.

Фундаментом диагностики для меня является классическая клиническая характерология в силу её естественно-научной серьёзности, но я добавляю к ней и другие характерологические системы. Например, транзактный анализ (диагностика отношений и стиля жизни), понимающая психология Эдварда Шпрангера (Spranger, 1914) и многое другое.

В клинико-экзистенциальном подходе принципиально важно различать характерологию и типологию. Характерология открыта реальности, она относится к знаниям как к важным ориентирам в понимании людей. Типология подменяет реальность, заслоняя её от себя картой характерологических знаний или формально-логической эквилибристикой. Характеролог чуток к жизни, готов развиваться и развивать свои знания; типолог же замыкается в них, теряя обратную связь с жизнью — теперь классификация догматически доминирует в понимании людей. Если проявления человека не вяжутся с установленным диагнозом, то они будут подгоняться под него. Реальность уходит, остаётся представление о ней. Уже можно по существу и не разбираться с другим человеком, не интересоваться его мнением: «Ну, всё же понятно! Что можно ожидать от этого шизоида или психастеника?» Типологи используют характерологические знания не для того, чтобы думать, а для того, чтобы не думать. Таким образом, характерология превращается в генерализации с магической властью над реальностью, но в конечном итоге заколдованными оказываются сами типологи. Никакие знания не стоят потери контакта со своей интуицией и жизненным опытом. Итак, характеролог и типолог обладают одним и тем же знанием — разница в том, как они с ним обращаются.

7. Принцип настройки и тюнинга.

Здесь уместно воспользоваться моделью радиоприёмника, где есть основная настройка и дополнительная поднастройка (тюнинг). Клинические знания — это настройка, психологические — тюнинг. Клиническая картина, характер человека определяют базисный подход к нему, но в реальном человеке так много своей индивидуальной аранжировки, что без тюнинга не обойтись. Важно и то и другое. За ошибки в основной настройке приходится платить серьёзнее, так как неправильно выбранное магистральное направление помощи ведёт по ложному пути, оборачиваясь серьёзными тупиками. Ошибки в тюнинге затрудняют учёт тонко-нюансированного многообразия проявлений конкретного человека. В этом смысле они менее критичны, но также препятствуют клиент-центрированной индивидуализации.

Вышесказанное особенно справедливо по отношению к пациентам психиатра-психотерапевта, то есть к тем людям, где клинические знания являются необходимостью. Если психотерапевт перепутал депрессию с ленью, то как бы утончённо он не помогал данному пациенту, он будет вредить. Или если человеку в деперсонализации, жалующемуся на неспособность понять окружающее, предложить изучать законы логики, то будет только хуже. От скучного изучения логики душа ещё больше анестезируется. Воспитание и социальные закономерности по силе влияния на пациентов оказывают меньшее воздействие, чем клинические закономерности. Что же касается так называемых здоровых людей с ситуативно-жизненными проблемами, то тут не клинические, а психологические закономерности играют более важную роль, и настройкой становятся психологические знания, а тюнингом — клинические.

Я полагаю, что клинические и психологические знания могут дополнять друг друга в гораздо большей степени, чем обычно принято считать. Возьмём, к примеру, синтонного человека, который потешается над психоанализом, находя его комично-надуманным. Да, психоанализ, взятый в тотальности всех своих подробностей, ему не созвучен и даже смешон. Но ведь и у этого синтонного человека было детство, и он получил какие-то детские травмы, которые продолжают жить в нём, прикрытые психологическими защитами. Тогда психонализ, как археологические раскопки детства с реконструкцией детских переживаний и деконструкцией их негативных последствий, будет уместным и для него. Более того, отдельные психодинамические находки психоанализа могут помочь что-то прояснить и в его жизни. Конечно, в подборе этих элементов нужно быть трезво-осторожным, непременно согласуясь с реакциями синтонного человека. Можно эти элементы и не предъявлять ему как психоаналитические. Если они будут для него работать, то ему, как человеку практичному, не так важно, как и что называется в учёной среде. Пусть он и дальше себе на радость потешается над психоанализом.

Своей практикой я убедился, что какое-то психотерапевтическое направление может быть человеку чуждо, но отдельные элементы из него могут быть использованы ему на благо. Это положение является важным для клинико-экзистенциального подхода. Я искренне не представляю, как бы я помогал людям, если бы в своё время не получил три образования: психиатрическое, психотерапевтическое и психологическое. Психиатр и психолог во мне не только дружат, они сливаются в одного психотерапевта.

8. Принцип мифологизации сознания и психологические технологии.

Сознание нематериально, его не возьмёшь в руки как глину, однако это не значит, что его нельзя менять. Психологические техники как раз заняты тем, что переводят неблагоприятное состояние сознания человека в благоприятное и помогают сохранять последнее. Транспортом для перевозки человека из одного состояния в другое является соединение дефицита и ресурса, но для этого надо «ухватить» состояние сознания, что осуществляется при помощи его метафоризации и мифологизации. Метафоризация и мифологизация сознания даёт бесценную возможность психотехнически действовать. Примерами таких метафор могут служить субличности в гештальт-терапии; «Я», «Сверх-Я» и «Оно» в психоанализе З. Фрейда; «Родитель-Взрослый-Ребёнок» в транзактном анализе Э. Бёрна и т. д.

В клинико-экзистенциальном подходе важно, чтобы переход от разговора к технике и возврат от техники к разговору происходил естественно и органично для пациента, чтобы не был виден соединяющий шов. Для этого техника должна быть продолжением работы с переживанием. Когда выделен нерв проблемы, и у пациента возникает желание осознанных изменений — тогда можно гармонично перейти непосредственно к техникам. Поясню на примере. Пациентка жалуется на то, что бушует вегетатика, навалились проблемы, непонятно как жить. Она восклицает: «Вокруг туман, сплошной туман, всё окутывает туман». Негромким голосом я говорю: «Закройте глаза и оглядитесь в этом тумане, давайте искать дорогу, мой голос с Вами и помогает». Дальше просто: она входит в мир своих метафор, символизирующих её реальные проблемы, и начинается работа с её визуализациями.

Разумеется, для технической работы желательно наведение лёгкого транса. Впрочем, чаще всего транс возникает спонтанно, так как само согласие войти в метафорический мир и действовать там как в мире реальном, вызывает транс. Транс — это сокращение пути между словами психотерапевта и бессознательным пациента. У меня всегда плохо получался прямой, авторитарный способ гипнотизации, я не принимал его душой, но для меня естественно и легко, когда транс рождается сам во время работы с пациентом и служит ей. Нарочитое наведение транса для того, чтобы потом что-то внушать пациенту, вызывает во мне какую-то неловкость и затруднение.

Я ясно понимаю, что классический гипноз есть насущная, серьёзная помощь пациенту, но для меня здесь содержится определённая духовная трудность. В глубоком трансе возможно подменить реальность пациента сомнамбулической, в сущности, частично лишить его свободы воли, с чем мне трудно согласиться. Наблюдаю, как пациенты доверчиво и с удовольствием раскладывают себя на кушетках, готовые целебно внушиться, и мне приходят на ум грустные мысли о трудности построения гражданского общества. Конечно же, здесь играет свою роль и по-человечески симпатичная сердечная доверчивость россиян, которая порой скрывается за их внешней хмуроватостью и грубоватостью. Да и почти любой человек в ситуации, когда ему очень плохо, не слишком вдаётся в специфику применяемых средств помощи — лишь бы они работали.

Не всё так просто для меня и в случае недирективного эрксоновского гипноза без гипноза. Когда он был в руках мудрого Милтона Эриксона — всё было на благо пациента (Эриксон, Росси, 1995). Но у другого терапевта он может обернуться сатанинской авторитарностью в кубе. Бывают случаи, что в пациента мастерски-уверенно вкладывают нечто инородное ему, даже не дав возможности догадаться об этом. Поэтому я отношусь к наведению транса осторожно: он должен облегчать работу, повышать её эффективность, но всё должно быть в согласии со свободной волей человека.

Приведу пример своей серьёзной ошибки. Я помогал пациентке с истерическим неврозом. В процессе работы я ввёл её в гипноз, что не представляло труда, так как в силу инфантильно-синтонного характера она была к нему предрасположена. Прорабатывая её страхи, я спросил о том, на что они похожи. Она уверенно указала на висевшую на стене дорогую картину с изображением мрачноватого человека. Я поинтересовался: не хочет ли она избавиться от этого страха? Без лишних слов она взобралась на табуретку, сняла картину и выкинула её. Мы оба чувствовали себя молодцами. Правда, больше меня в этот дом не приглашали… Выйдя из гипноза, на трезвую голову она раскаивалась и недоумевала, как же она могла согласиться на такую чушь. Должен сказать, что считаю её реакцию и недовольство мной совершенно справедливыми. Это научило меня понимать, что в состоянии транса пациент может быть согласен с тем, что потом, по выходе из него, отвергнет. После этого, в конце каждой сессии, я проверял согласие пациента со всем, произошедшим в процессе работы.

Весьма примечателен следующий случай, который мне рассказала коллега-психолог о визите своей мамы к известному психотерапевту. Мама в свои 65 лет хотела обсудить с компетентным человеком небольшие семейные проблемы. Преисполненная ожиданием на понимание она с надеждой вошла в кабинет. По словам моей коллеги, мама вышла ровно через час, совершенно обескураженная: «Это мой первый и последний визит к психологу — я не хочу принимать участие в абсурде!» Дело в том, что, быстренько выслушав пациентку, психотерапевт прямиком перешла к действиям, имплантировав маму в технику «пустого стула». Толком не понимая, в чём она участвует, пожилая женщина «прыгала со стула на стул» (по её собственному выражению) и, стесняясь происходящего, разговаривала сама с собой. Техника «пустого стула» показалась ей полной ахинеей. Психотерапевт даже не задумывалась о том, что происходит внутри пациента. На мой вопрос: «А что же мама хотела на самом деле?» — коллега уверенно ответила: «Она хотела, чтобы её выслушали и сказали, что у неё всё хорошо. Вот и всё». Нет ни малейшего сомнения, что психотерапевт была грамотным специалистом, прекрасно владеющим техниками, но её работа оказалось не клиент-центрированной. Имея чёткий регламент в один час, она хотела успеть как можно больше и не позаботилась проложить мостик между человеком и применяемой техникой. Она думала, что её техники безотказны, так как большинство пациентов из воспитанности не сообщали обратного. Этот случай научил меня тому, что клиент-центрированность требует отсутствия жёсткого лимита времени в работе с пациентом, чтобы в суете цейтнота не проскочить важные звенья психотерапевтического процесса.

Иногда техническое действие возникает спонтанно-интуитивно. Зная назначение и устройство техник, возможно их порождать «здесь и теперь» на острие ситуации. Женщина, молодой доктор с полифоническим характером, в котором главенствовал аутистический радикал, обратилась ко мне по поводу трудностей во взаимоотношениях с мужчиной. Она верила, что их связывают отношения любви, но почему-то жить в этих отношениях было уже почти невозможно. Доказательство его любви она видела в том, что нужна этому мужчине и что он ревнует её. Вслушиваясь в её рассказ, я отчётливо понимал, что никакого интереса к её внутреннему миру, её трудностям и заботам он не проявлял. Ему действительно было с ней хорошо, так как она поднимала ему настроение, к тому же приятно было иметь её в собственности. Никаких серьёзных намерений у него не было. Она это подсознательно чувствовала, но улучшала своё настроение тем, что надеялась на преображение их отношений и на то, что её любовь изменит его к лучшему. Его эгоистичность она оправдывала тем, что он недолюблен в детстве и ему нужна её любовь, чтобы самому научиться любить.

Рассказывая, она не слышала себя до конца. Я чувствовал, что к предложению осознать реальность она ещё не готова. Сам не знаю почему, я встал, открыл шкафчик и рядом, слева от неё, положил белую таблетку. Она вопросительно-недоумевающе посмотрела на таблетку и на меня. Я ответил, что это антидепрессант, его нужно положить в сумочку и отнести домой. Она решила, что выкинет таблетку по дороге. Я возразил, пояснив, что эта таблетка является частью её жизни: половинка таблетки принадлежит мужчине, а половинка ей самой, и попросил её подумать об этом.

К следующей встрече она догадалась, что служит антидепрессантом для своего проблемного мужчины, который обращается с ней как с таблеткой, не более. С небольшой моей подсказкой она пришла к выводу, что её вера в его изменения также является антидепрессантом, который она сама себе прописала и с успехом принимала. Но прошли годы, силы исчерпаны, жизнь свидетельствует, что изменений нет. Провокативно-намеренно я предложил ей ещё лет пять пожить, ничего не меняя. Она не захотела — и отдала таблетку мужчине. И вместе с ней отдала ему заботу о самом себе и свою веру в него. Она твёрдо решила, что хочет быть в отношениях живым человеком, а не психотропным средством. Пациентка поняла, что своими попытками изменить мужчину, она мешала ему измениться самому. В будущее она смотрела по-новому, имея желание создать отношения с человеком, которого она сможет принять таким, какой он есть, не пытаясь трудолюбиво и изматывающе менять к лучшему. Мужчина не понимал, зачем у него оказалась таблетка — и выкинул её. На том история и закончилась.

9. Техники в контексте психотерапевтического процесса.

Психологическая техника — это структурированный алгоритм действия по изменению состояния человека. Что нужно для её целительности? Техники действуют не в абстрактном пространстве, а в пространстве психотерапевтической атмосферы и контакта, от которых многое зависит.

К примеру, рассмотрю один из самых частых объектов приложения техник — корректировка последствий негативных переживаний из детства. Выделю существенные моменты.

— Многое определяется доверием пациента. Речь идёт о специфическом доверии — доверии внутреннего ребёнка к психотерапевту. Очевидно, что основные травмы нанесены ребёнку значимыми людьми (родителями, учителями и т. д). Это были люди, обладавшие разнообразной властью, включая власть отказать ребёнку в своей любви, и имели высокий авторитет в глазах маленького человека. И вот теперь архиважно, чтобы психотерапевт своим авторитетом конкурировал с авторитетом значимых лиц. Иногда я выстраиваю отношения с внутренним ребёнком пациента как особые отношения внутри отношений сотрудничества «Взрослый-Взрослый». В моменты, когда пациент попадает в свои детские страхи и беспомощность, я ему нужен не как объективный взрослый, а как защищающий родитель, и очень важно в эти моменты им быть. Это требует совсем другой интонации контакта. Выражение глаз, пластика движений, теплота речи — всё поддерживает пациента, как бы сообщая ему: «Я с тобой, маленький, я помогу тебе, всё будет хорошо». Проходит эпизод беспомощности, и отношения возвращаются к сотрудничеству взрослых людей.

От авторитета (не авторитарности) терапевта зависит то, насколько его слова будут западать в душу пациента, оказывать влияние на его бессознательные процессы. Для одних пациентов психотерапевт является не более чем консультантом, для других — не менее чем волшебником. В последнем случае отзывчивость пациента резко возрастает, кратно увеличивается возможность ему помочь. Достаточно искренне сказать: «Я хочу, чтобы всё у Вас в жизни было хорошо. Так хочется, чтобы Вы были сильным и мудрым. Я верю, что у Вас получится» — и всё возможное пациент сделает сам. При этом если я ободряю человека, то не навеваю иллюзий, а ободряю в том, что ему по силам. Магия психотерапевтического контакта бывает столь высока, что готовальню технических инструментов можно и не открывать.

— Как правило (бывают и исключения), техника должна выполняться серьёзно, а не как игра в упражнения. Хорошо, если психотерапевтическая работа имеет для пациента статус психологической реальности. Конечно, возможен и эриксоновский подход, когда пациент даже не подозревает о воздействии. Но это отдельная тема, ибо встаёт вопрос об уважении свободной воли пациента.

— У пациента могут быть три глубинных установки по отношению к психотерапевтической работе: «я постараюсь», «я частично сделаю» и «я это сделаю». Стараться — значит выказать энтузиазм и затратить усилия, но обязательно не добиться успеха, получив другие бонусы за старания. Когда человек решил: «Я это сделаю» — то так обычно и происходит. То, какой установки пациент придерживается, значит гораздо больше выбора определённой техники. Полагаю, что условия, при которых техники работают, более важны, чем сами техники.

— Степень сопровождения пациента терапевтом варьирует. Самый элегантный способ — это предоставить автономному пациенту самому идти от одного этапа техники к другому, лишь обозначая ему эти этапы. Терапевт даже не вдаётся в конкретное содержание того, что происходит в душе такого пациента, но, конечно же, пребывает с ним в состоянии раппорта. Когда пациент в конце сессии говорит: «Сделано!» — то только одному ему известно, что же конкретно делалось. В случае неуверенного пациента имеет смысл на протяжении всей технически-трансовой работы сохранять с ним вербальный контакт.

— Когда вся смысловая и техническая работа проделаны, то часто это ещё не всё. Важно, чтобы изменения происходили не в воображении пациента, а в его жизни. Для этого пациент должен осуществить новый способ поведения. И важно, чтобы пациент подписался под планами на будущее своим волевым решением. В этих случаях он убирает в сторону все рационализации, самооправдания, вторичные выгоды, игры с собой и оставляет лишь решимость осуществить новое. Мало, что может помешать пациенту в таких случаях. При этом ему может казаться, что новое столь страшно, что вот-вот разверзнется бездна под ногами, и он в неё упадёт. Остаётся шагнуть через эту бездну, чтобы потом улыбнуться, так как её в реальности не оказалось.

— Я не склонен к заключению аккуратно прописанного психотерапевтического контракта, и на то у меня есть свои основания. Изменения часто происходят совсем не в том и не так, как терапевт и пациент договариваются. Они случаются там, где для них созрели предпосылки. В английском языке есть чудесное слово serendipity, которому нет аналога в русском. Оно описывает ситуацию, когда человек ищет одно, а находит как бы случайно другое, и вместо того, чтобы расстроиться, творчески всматривается в найденное и понимает, что произошло непреднамеренное открытие. Очень часто именно так и происходит в психотерапии, и контракт тут может ограничивать.

10. Обучение навыкам через вождение в бытие учителя.

Психиатрические, психологические и знания из духовных практик синергично-дружественно участвуют в единой помощи пациенту. Вообще же, клинико-экзистенциальному психотерапевту важно усваивать не только и не столько знания, сколько умение разбираться в конкретной ситуации и порой для этой ситуации порождать новые необходимые знания, что не является таким уж невозможным делом, если знаешь как устроена психотерапевтическая помощь.

Я встречал в своей жизни психотерапевтов, которые мастерски умели это делать. Я учился у них так, как учится дзен-буддистский ученик у своего учителя. Иногда учитель в дзен-буддизме скрывает себя под образом неприметного обывателя, ученик же должен опознать своего учителя по внутренним характеристикам. Он должен почувствовать в этом с виду простом человеке, может быть в чём-то нелепом и застенчивом, наполненность, внутреннюю красоту и тишину. Я делал то же самое. У людей, которые представлялись мне мудрыми, я старался учиться их внутреннему бытию, их состоянию души. Приведу пример.

Я увлёкся филигранной клиент-центрированной работой одного московского психотерапевта, и мне захотелось научиться состоянию его души, чтобы через это научиться его практическим навыкам. Я вдруг обнаружил, что стал элегантно и изящно закидывать ногу на ногу и, находясь в этой позе, как-то отрешаться от людей (эмоционально и как бы пространственно) и одновременно становиться очень внимательным к ним. И таким образом, попадал в нужное состояние. Этот психотерапевт, будучи умным человеком, заметил, что я делаю быстрый прогресс в том, чему он учил. И он поинтересовался, как мне это удаётся. В ответ я ему рассказал, как закидываю ногу на ногу, чтобы войти в его состояние сознания. Он искренне рассмеялся моим словам и сообщил, что положил за правило никогда не класть ногу на ногу, поэтому я не мог видеть его в такой позе. От такой оплошности мне хотелось провалиться сквозь землю. Но через какое-то время меня осенило — ошибки-то не было! Да, этот человек ногу на ногу не закидывал, но если бы он не препятствовал себе в этом, то он принимал бы именно такую элегантно-изящную позу. Мои физические глаза ошиблись, но духовно-психологические увидели точно. Ведь мне было важно попасть в состояние его души, а не скопировать его позу.

11. Живое мышление.

Также для клинико-экзистенциального подхода важно уметь живо мыслить. Что же такое живое мышление? Когда человек мыслит живо, то мы чувствуем, что он мыслит по сути и неожиданно, так как свободно соединяет разные представления. Такое мышление — гибкое, ищет согласия с реальностью, реагирует на критику не в духе слепой самозащиты, а стараясь с критикой взаимодействовать: в чём можно — соглашаясь с ней, а в чём невозможно — объясняя своё несогласие. Мы не чувствуем в нём стереотипов и штампов. Оно непредсказуемое, нередко с юмором, иронией и самоиронией, в нём нет коридоров. В нём присутствуют объём и нюансы.

Несомненно, человеком живого мышления был А. С. Пушкин. Он, будучи синтонным человеком, в своём стихотворении «Пророк» прекрасно выразил механизм аутистического творчества. Живое мышление многогранно, и такой человек способен мыслить и понимать уже как бы за гранью своей природы, что вызывает ощущение почти чуда. Эта способность основывается на умении перевоплощаясь чувствовать так, как чувствует другой. Живо мыслить могут люди не всех, но многих характеров. Например, по всей видимости, мягкий реалистоподобный аутист Антоний Сурожский уважительно относился к неверующим людям, искренне понимал их неверие, где-то отходил от православных прописей. Читаешь его книги и убеждаешься, что многие положения веры он открывал для себя сам.

Примером живого мышления в науке для меня является выдающийся клиницист Эуген Блейлер, который дружелюбно откликнулся на открытия психоанализа, ассимилировал некоторые его идеи, и в его фундаментальном клиническом открытии схизиса (Блейлер, 1993: 303–317) чувствуется некоторое психоаналитическое влияние. Люди с живым мышлением, какого бы характера они не были, обычно интересны друг другу.

Как психотерапевт может предположить, что его работа живая? Это можно (конечно же, относительно и неточно) измерять тем количеством спонтанных открытий и находок разного калибра и тем удивлением и сюрпризами, которые неожиданно преподносишь сам себе, помогая пациенту. При этом стремительно гнаться за эффективностью, как за единственным критерием, нельзя, памятуя вечное «не навреди!» Но поскольку порой не знаешь, что возможно, а что нет, то приходится идти на риск.

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Берн, Э. (1988) Игры, в которые играют люди / Пер. с англ. М.: Прогресс.

Блейлер, Е. (1993) Руководство по психиатрии. / Пер. с нем. М.: Изд-во НПА совместно с изд-вом «Смысл».

Василюк, Ф. Е. (1992) От психологической практики к психотехнической теории // Московский психотерапевтический журнал. № 1.

Василюк, Ф. Е. (2008) Структура и специфика теории понимающей психотерапии // Московский психотерапевтический журнал. № 1.

Розин, В. М. (2004) Личность и её изучение. М.: Едиториал УРСС.

Ухтомский, А. А. (1973) Пути в незнаемое. № 10. М.: Просвещение. С. 371–435.

Цапкин, В. Н. (1992) Единство и многообразие психотерапевтического опыта // Консультативная психология и психотерапия. № 2.

Эриксон, М., Росси, Э. (1995) Человек из февраля. М.: Класс.

Maslow, A. H. (1970) Religions, values and peak-experiences. N.-Y.: Viking.

Spranger, E. (1914) Lebensformen. Halle-Saale.