Волков П. В. Опыт клинико-экзистенциального подхода (научно-философское эссе). Часть III. Помощь Бога любящего. Метанавык находчивости и психотерапевтического присутствия.

ПОМОЩЬ БОГА ЛЮБЯЩЕГО. МЕТАНАВЫК НАХОДЧИВОСТИ И ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКОГО ПРИСУТСТВИЯ

Я подходил к этому издалека, в те моменты, когда не знал, что сказать, как отреагировать на пациента, когда чувствовал, что стою перед неразрешимой задачей, и волновался, что сейчас сделаю непоправимую ошибку. И вот в этих случаях, на гребне внутреннего страха и на краешке позора и отчаяния, вдруг происходило во мне некое расширение сознания, и я находил слова и решения, которые казались за секунду до того ненаходимыми. И было уверенное чувство, что эта находка верная, точная, что и подтверждалось дальнейшей работой с пациентом. Такие промельки нежданной помощи по мере моего вглядывания и прислушивания к ним развернулись в нечто большее.

Несколько уточняющих слов о понятиях, которыми я буду пользоваться. В молитве заложена просьба, упование на её исполнение: ты маленький — Бог большой. Медитация — это встреча, контакт с Богом, с той или иной степенью растворения в Нём. В медитации ты больше себя, и многие твои частные характеристики уходят, растворяются. Я говорю Бог, потому что мне так ближе и понятнее, но допускаю, что другой человек мог бы назвать это сердцевиной своей интуиции, Высшей Целесообразностью, внутренним мудрецом и т. д. Думаю, что и люди, не верящие в Бога, могут использовать данную модальность, суть которой — приведение себя в оптимальное состояние для помощи другому человеку через глубинную связь с интуитивно-мудрым в себе.

Хорошо помню один день из своей жизни. Мне где-то 35… Осень, но солнце, мы стоим у окна (два студента и я), и они мне рассказывают, что один опытный методолог-аналитик психотерапии, прочитав мои статьи о случаях из практики, охарактеризовал меня (автора) следующим образом: укоренённый в себе, уверенный мудрец, много старше пятидесяти, достигший глубокого покоя в сердце. Студенты потешались: «Да Вы ж ни шага без сомнений, тревог и рефлексии!» И я с горечью в сердце смеялся вместе с ними. Но чуть позже я понял, что аналитик был не так уж и не прав. Вспоминая себя в работе с описанными пациентами, особенно в сложные и решающие моменты, я вдруг осознал, что и был таким, как описал методолог. Со всей отчётливостью я обнаружил, что это разновеликие сущности: я — в лучших своих психотерапевтических сессиях, и я — в обычной жизни. И заслуга в этом принадлежит не совсем мне.

Постепенно, с удивлением для себя, я научился для блага пациента приглашать Бога на наши психотерапевтические сессии. Когда пациент должен был вот-вот войти, я сосредотачивался на своеобразной психотерапевтической молитве-медитации, воскрешая в памяти ощущение этого человека, какую-то характерную деталь его облика. Я настраивался на работу с ним, стараясь живо представить, что для меня во всём космосе нет ничего, кроме этой встречи. Если мне предстояла первая встреча с пациентом, то я молился-медитировал на открытость к нему и к помогающему нам Богу. В это время я явственно ощущал происходящее во мне расширение души: невротическое начало, царёк самолюбия, предрассудки, переносы куда-то уходили, и я чувствовал между собой и пациентом прозрачность. Вспоминалась буддистская рекомендация сосредоточиться на совершающемся в тебе дыхании с ощущением, что в сердце рождается и накапливается любовь. Молитвенно-медитативное приготовление погружало меня в состояние внутреннего молчания, которое мне не описать лучше, чем это сделал Владыка Антоний Сурожский: «Надо стать, как музыкальная струна, которая сама не издаст звука, но как только к ней прикоснётся палец человека, она начинает звучать — петь или плакать» (Сурожский, 1997).

И так же важно внешнее молчание, начать слушать тишину в комнате, где идёт консультация, тишину между нами, выслушать её до материальной осязаемости, и тогда слова пациента становятся особенно отчётливыми, а он спокойнее и естественнее. Из него уходит суета, что-то происходит с нами обоими. И в этот момент я обнаруживаю тройную находимость: в себе, в пациенте и в духовном измерении, которое незримо, но реально присутствует между нами и уютно-ласково, на грани почти неощутимого касания, обнимает нас. И теперь пациент, сам того не замечая, как бы бессознательно видит-считывает то, что происходит во мне и резонансно отвечает на это. Вот он что-то мне говорит, и что-то я вполне понимаю и на что-то имею готовый ответ, но самое главное — загадку этого человека и его проблемы я ещё не понимаю и готового ответа у меня нет. Я не тороплюсь с применением техник, они как послушные звери лежат на пороге, я их сам неким квазифизическим усилием туда поместил, и как только они будут нужны, они мгновенно примут участие в работе, но до того будут послушно и тихо лежать у порога в состоянии предпрыжка (это не совсем метафора, я так и ощущал, как написал).

Моё же дело в это время молиться о человеке Богу, как он сам о себе помолиться не может. Я могу помолиться о нём как психолог и психиатр-психотерапевт, сообщая Богу о том, как я профессионально ощущаю человека и его проблему. Я прошу этой помощи как специалист, ожидая, что как специалисту мне Бог и ответит. Моё ходатайство о пациенте, преломлённое профессиональными знаниями, не нуждается в расшифровке для Бога, оно ему с такой же ясностью понятно, как и обычные человеческие слова. И теперь, продолжая свой разговор с пациентом, я жду ответа от Бога. И он приходит, всегда приходил, в форме моих мыслей, но которые даруются мне уже в готовом, завершено-продуманном виде. В это время мне важно оставаться в открытом контакте с Богом, что требует собранности и сосредоточения.

Обычно ответ приходит тремя способами. Чаще всего, предчувствуя ответ на кончике языка, я открываю рот и ещё не знаю, что скажу, и с удивлением слышу и понимаю свои слова только в момент их произнесения. Эти слова не обязательно совет, это может быть и вопрос, в любом случае, это самое нужное и точное слово в данной ситуации. В других случаях, во мне рождается некое знание, но не то моё обычное знание, где живёт сто одно сомнение. Удивительно, но я знаю, что знаю. Третий вариант помощи совсем иной: я ожидаю ответа в каком-то глубинном усилии прислушивания к чему-то за гранью слышимого, но ответ приходит не мне. На моих глазах происходит словно чудо: пациент собирается, становится спокойным и говорит проницательные вещи, совсем не удивляясь сказанному. В духовно-тёплой атмосфере нашего взаимоприсутствия глубинное кажется естественным. Мне представляется, что в этом третьем случае пациент глубинно чувствует, что я для него хочу, какого блага желаю, и в ответ сам делает шаги в этом направлении.

На всей дороге этой помощи с помощью Бога я совершаю два типа работы со своей индивидуальностью — и они противоположные. С одной стороны — стараюсь быть самобытно-земным, конкретным собой, чтобы в ответ на мою индивидуальность оживлялась индивидуальность пациента; с другой стороны — стараюсь уйти в сторону, убрать всё самобытно-земное и оставить только того себя, который является инструментом и проводником помощи Бога в радостном совпадении с Его волей, Его дыханием, насколько я способен на это.

Психотерапевтическую помощь людям, в которой помогает Бог, я не считаю религиозной психотерапией, так как я их не тащу в религию и не трансформирую их мышление в религиозном ключе. Бог в человеке для меня живёт в его неповторимой индивидуальности. Я вижу свою цель в служении этой индивидуальности, а не какой-то конкретной конфессии, хотя я и понимаю своего Бога как любящего Христа. Ни один пациент не знает, как устроена моя помощь, и в этом нет нужды, и каждый её считает светской, каковой она и является. Если математику в его работе помогает вера в Бога, то мы не назовём его математические выкладки религиозными. Ни на йоту моё отношение к человеку не зависит от того верующий он или атеист.

Комментарий к этой главе.Операционально, в контексте психотерапевтической помощи, Бога можно определить как высокую степень мудрой находчивости, как ум без самолюбия, суеты и тревоги, как умение быть для другого человека. В это время я нахожусь, как элегантно выразился психолог С. В. Петрушин, в состоянии «нулевой я-концепции» (Петрушин, 2007). Всё во мне готово «дать быть» другому человеку, лишь бы он не был откровенно и вызывающе безнравственен и жесток. Нравственное несовершенство малого размаха вещь столь обычная и повсеместная, что может быть приравнено к психической норме. Зная собственные недостатки, мне легче прощать недостатки у других. В состоянии «нулевой я-концепции» во мне совсем не возникает моральная реакция-суждение, а способность понимать увеличивается. Есть ли это отказ от своей личности? А почему бы временно от неё и не отказаться?

Впрочем, это невозможно. Моя личность всё равно проявится в том, как именно я слышу Высшее Начало, и особенно в том, как буду доносить услышанное до пациента. Если же быть совсем точным, то дело происходит следующим образом: приходится переходить от медитативно-очищенного себя в себя конкретного, туда и обратно порой за секунду. Ведь пациенту очень важен контакт со мной как с живым, пусть и несовершенным, человеком. Без этого наш контакт выхолащивался бы. Для многих пациентов самым важным является земной, тёплый, человечный контакт с психотерапевтом — и это тоже святое. Быть собой и не быть собой — нужно и то и другое.

В этой связи мне вспоминаются живописцы-реалисты, которые выражают на полотнах свою конкретную индивидуальность, узнаваемо-характерологически звучат в своих произведениях. А с другой стороны — японские дзен-буддистские монахи с шедеврами в три строчки (хокку), в которых мы не видим ячества автора, а только прекрасный мир, увиденный прекрасными глазами. И усилия личности иконописца сводятся не к выражению своей земной индивидуальности, от которой он как монах часто и отказывается, а в том, чтобы оставить в себе лишь то, что видит божественное. Подобное происходило и происходит с мистиками всех времён и народов. Клинико-экзистенциальному подходу созвучны и иконопись, и реалистическая живопись. Акцент делается на том, что они вместе.

Контакт с Богом даёт мне ещё один метанавык: пребывание в релаксированной включенности и отзывчивом равновесии. Это удивительное состояние тонуса и расслабленности с возможностью быстро перейти в любое действие-реакцию. И ещё я благодарен Богу за интуитивизм: когда не нужно мыслить, чтобы знать — знает глубина в тебе. И вообще, метанавыки важнее навыков, им обычно не обучают, да и не всегда это возможно. И в то же время они могут передаваться, атеист вполне может им обучиться, это для него не закрыто — только путь иной.

Получается ли у меня всегда так помогать пациентам? Не всегда и не в равной мере. Наибольшим препятствием для меня является астенизированность, когда не хватает сил убрать себя со своей дороги, и всё делаешь лишь от себя, часто не точно и гадательно, ещё более истощаясь. Это бывает — тогда я покорно-грустно ощущаю себя грамотным психотерапевтом-ремесленником.

Итак, резюме. Дам лапидарное определение, которое можно унести в ладошке. Клинико-экзистенциальный подход — это клиническая трезвость, феноменологическая ясность (контакт с реальностью), клиент-центрированная индивидуализированность и точность, интегративная оснащённость, экзистенциально-гуманистические ценности, антиномический объём мышления, участие в психотерапевтическом процессе глубинного интуитивно-духовного ресурса.

Клинико-экзистенциальный подход — это живое соединение свободы, интуиции и науки. Этому соединению я обучаю на своих психотерапевтических группах через кропотливый разбор учебного материала, и к моей радости, многие люди глубоко способны к этому. Я полагаю, что в этом подходе могут работать разные психотерапевты, адаптируя его под свою личность, образование, применяемые методы.

Последние одиннадцать лет я живу в профессиональном одиночестве. Это было моим выбором. За эти годы я не написал почти ни строчки и отвык превращать переживания в слова на бумаге. В данной работе возможны противоречия и недоработки, но я готов их увидеть, я хочу их увидеть.

Поскольку статья переросла в развёрнутую работу-исследование, то полагаю, будет уместно выразить благодарность. Мне это приятно сделать.

Выражаю благодарность Марку Евгеньевичу Бурно за клиническую выучку и группы ТТС, которые помогают мне дорастать до себя в полный рост; Валентину Павловичу Криндачу — за образец клиент-центрированного мастерства; Вадиму Марковичу Розину — человеку, содержательно отозвавшемуся на мои работы. Без него я бы остался в глухой пустоте; Леону Семёновичу Черняку, которого я знал в юности (помню его всю жизнь), за открытую мне радость живого мышления; Ирине Гудковой — редактору с математически-точным чувством слова. Благодарю всех пациентов, они же и учителя в то же время. Благодарю интеллигентных участников моих групп. Благодарю всех, кому хоть чуть-чуть «любезно моё бытие». И конечно, жду откликов — любых, искренних.

 

ПРИЛОЖЕНИЯ

 

М. ЦВЕТАЕВА «ЖИВОЕ О ЖИВОМ» (М. ВОЛОШИН)

«В начале дружбы я часто на этом с ним сшибалась, расшибалась — о его неуязвимую мягкость. Уже без улыбки и как всегда, когда был взволнован, подымая указательный палец, даже им грозя:

— Ты не понимаешь, Марина. Это совсем другой человек, чем ты, у него и для него иная мера. И по-своему он совершенно прав — так же, как ты — по-своему.

Вот это «прав по-своему» было первоосновой его жизни с людьми. Это не было ни мало-, ни равнодушие, утверждаю. Не малодушие, потому что всего, что в нем было, было много — или совсем не было, и не равнодушие, потому что у него в миг такого средостояния душа раздваивалась на целых и цельных две, он был одновременно тобою и твоим противником и еще собою, и все это страстно, это было не двоедушие, а вседушие, и не равнодушие, а некое равноденствие всего существа, то солнце полдня, которому все иначе и верно видно.

О расчете говорить нечего. Не став ни на чью сторону, или, что то же, став на обе, человек чаще осужден обеими. Ведь из довода: «он так же прав, как ты» — мы, кто бы мы ни были, слышим только: онправ и даже: он прав, когда, настолько, когда дело идет о нас, равенства в правоте нету. Не становясь на сторону мою или моего обидчика, или, что то же, становясь на сторону его и мою, он просто оставался на своей, которая была вне (поля действия и нашего зрения) — внутри него и над схваткой. <…>

Человек и его враг для Макса составляли целое: мой враг для него был часть меня. Вражду он ощущал союзом. <…> Так можно видеть только сверху, никогда сбоку, никогда из гущи. А так он видел не только чужую вражду, но и себя с тем, кто его мнил своим врагом, себя — его врагом. Вражда, как дружба, требует согласия (взаимности). Макс на вражду своего согласия не давал и этим человека разоружал. Он мог только противостоять человеку, только предстоянием своим он и мог противостоять человеку: злу, шедшему на него.

Думаю, что Макс просто не верил в зло, не доверял его якобы простоте и убедительности. <…> В этом смысле он был настоящим просветителем, гениальным окулистом. Зло — бельмо, под ним — добро.

Всякую занесенную для удара руку он, изумлением своим, превращал в опущенную, а бывало, и в протянутую. <…> Макс неизменно стоял вне: за каждого и ни против кого. Он умел дружить с человеком и с его врагом, причем никто никогда не почувствовал его предателем, себя — преданным, причем каждый (вместе, как порознь) неизменно чувствовал всю исключительную его, М. В., преданность ему, ибо это было. Его дело в жизни было — сводить, а не разводить» (Цветаева, 1993: 41–43).

Комментарий. В равноденствии всего существа Максимилиана Волошина я вижу выражение антиномической позиции. Антиномическое мышление давало ему возможность быть над схваткой и одновременно вместе со всеми, выводило на глубинное приятие людей, на необходимость мерить каждого человека его особой мерой. Мне до глубины души созвучно его потрясающее умение преодолевать противоречия там, где другие люди полагают их взаимоисключающими.

М. Волошин представляется мне человеком мозаичного характера. Он был тёплым и заботливо-гостепреимным, и вместе с тем как-то свободен от людей, легко уходя в уединение. Думаю, что его высочайшим творческим достижением явилась собственная личность, о которой столь вдохновенно с любовью рассказала Марина Цветаева. Связь Волошина с антиномическим мышлением отмечал К. Чуковский: «Волошин ценил людей не за их цельность, а за размах совмещающихся в них антиномий» (Чуковский, 1926: 393).

 

КАГАН В. Е. «ТРАНСМЕТОДИЧЕСКАЯ ПСИХОТЕРАПИЯ»

«Многим, особенно людям не самого молодого поколения, знаком опыт целительных ночных диалогов в пути с их удивительными взаимными открытостью и доверием, дарящими чувство парения вдвоём и вмещающими в занимаемые ими короткие отрезки астрономического времени дни, месяцы, годы времени психологического. Мы никогда не предвидим такие диалоги заранее и можем лишь оглянуться на них. Итак…

Возникает желание оглядеться, освоиться в этом несущемся пристанище. Что вокруг? Что за люди? Ориентировочная реакция постепенно сгладиться, но чувство будоражащей новизны останется. Будет раскладывание вещей, знакомства, первые «перекусы» под разговоры о-том-о-сём. А под вечер вдруг застану себя разговаривающим с кем-то одним. Вагон постепенно засыпает, в тусклом свете ночника лицо собеседника едва угадывается, ритмика покачиваний, постукиваний, чужих дыханий, промельков света за окном и неслышных силуэтов изредка проходящих мимо людей — всё это сплетается в музыку совершенно особого мира, открытого и защищённого в одно и то же время. А разговор-то уже совсем иной — с какого-то неуловимого мига совсем уже иной смысл. Пространство уже не разделяет, а соединяет воедино. Легко и светло облекается в слова (Господи, разве следишь за этим? — само получается) то, что так долго лежало в душе тяжелой невыразимостью. Слова другого угадываются раньше, чем они сказаны, как собственные, но зовут слушать и слушать… И в какой-то момент я вдруг точно чувствую, как что-то в душе встало на место, и знаю, что с собеседником случилось то же. И оба мы становимся осторожными, как бы опасаясь словом, дыханием, неловким жестом спугнуть ЭТО. На выручку приходит: «Ах, да… подумать только — уже середина ночи… пора спать». Утром, объединённые общей тайной душевной связи и происшедшего, мы уже не вернёмся к ночному разговору. Но я буду осторожно прикасаться к чему-то в душе, как к недавно ещё болевшему зубу языком, радостно ощущая, нет, даже не отсутствие боли, а присутствие неболения. И каким-то …цатым чувством знать, что с моим ночным собеседником происходит то же самое» (Каган, 1996).

Комментарий. Феноменологическая установка видится мне в бережной вольтовой дуге между душами двух людей. Собеседники оказываются в одном, их объединяющем тёплом пространстве, дарующем доверие и почти экстрасенсорную чувствительность друг к другу. Искренность, прозрачность контакта таковы, что уходит потребность в наклеивании психологических лейблов, и совершается интенсивная работа взаимопонимания. Разъединяющие мелочи уходят, и остаётся глубинно-подлинное. Всё волшебно одухотворяется встречей двух людей. Обычно в поезде стоит запах варёной курицы, селёдки и пота людей, раздражают клацающие, ржаво-заскорузлые суставы вагона. А в данном отрывке материально-плотное как бы растворилось, всё почти бестелесно и духовно очищено. Тончайшую чувствительность Виктора Ефимовича к тому, что происходит в другом человеке и в себе, я увязываю с его психотерапевтической работой, которая требует особого бережного контакта с развёрнутыми внутрь себя ранне-детско-аутистическими «марсианскими» малышами. Если с ними вразрез и не по шерсти — они тут же взрываются панической истерикой. Каким бы это ни казалось далёким, разговоры под стук колёс поезда и психотерапия детей с РДА (ранний детский аутизм) объединяются талантом клиент-центрированности.

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Каган, В. Е. (1996) Трансметодическая психотерапия // Независимый психиатрический журнал. № 3.

Петрушин, С. В. (2007) Мастерская психологического консультирования. 3-е изд., испр. и доп. СПб.: Речь.

Сурожский, А. Митрополит (1997) Жизнь. Болезнь. Смерть. М.: Зачатьевский Монастырь.

Цветаева, М. И. (1993) Живое о живом (Волошин). СПб.: Сердце.

Чуковский, К. (1926) Некрасов. Статьи и материалы. Л.: «Кубуч».