Бурно М. Е. Некоторые примеры изображения бессознательного русскими писателями конца XVIII — начала XIX века

Самые крупные в дореволюционной России исследователи психической жизни человека, как отметил уже Ф. В. Бассин (Бассин, 1968: 28), осмысляли бессознательное одухотворенно-материалистически. Сказалась, видимо, в этом известная особенность научного русского ума — земная практичность, соединенная с тонким сомнением. Некоторые крупные ученые Запада, склонные к идеалистическим мыслительным конструкциям, вместе с представителями русского идеализма по-своему подходили еще до рождения психоанализа к фрейдовскому тезису о «непримиримом антагонизме сознания и бессознательного в психике» (Рожнов, 1972: 7). Фрейд (Фрейд, 1923b: 77) признает душевные движения, которые сейчас не осознаются, но могут быть осознаны, однако предлагает называть это не бессознательным, а «предсознательным» («латентные мысли»). Истинное бессознательное, по Фрейду, — это мысли, «которые не проникают в сознание, как бы сильны они ни были». Переодевшись в «приличное» платье «зашифрованного», символического сновидения, невротического симптома или оговорки, они могут «вплыть» в сознание, обманув цензора, но и тут понять, что стоит за содержанием сновидения, невротического симптома, оговорки, может лишь психоаналитик. Например, психоаналитик знает, что к «мужским сексуальным символам» относятся пресмыкающиеся и рыбы. Сам Фрейд (Фрейд, 1923a: 162) замечает, что «очень трудно понять, почему шляпа и пальто приобрели такое же символическое значение, но последнее не подлежит ни малейшему сомнению». На каком, однако, основании «не подлежит ни малейшему сомнению»? Ответа нет, потому что вступаем тут в область аутистической веры, и в этом смысле психоанализ есть разновидность научного идеализма как сложной, высокоинтеллектуальной (не языческой, например) веры.

Клиническое психиатрически-материалистическое исследование бессознательного — насущного явления жизни людей — лишь начинается. Писатели-классики, как известно, нередко изображали важные моменты действительности весьма близкими клинической психиатрии, психологии и философии средствами еще до того, как появлялись первые научные работы по данному вопросу. Например. Л. Н. Толстой и А. П. Чехов в тонких подробностях изобразили психастенических людей до С. А. Суханова, П. Жане и П. Б. Ганнушкина. В этом смысле, думается, интересны и некоторые примеры изображения бессознательного тремя русскими писателями — Н. М. Карамзиным, А. С. Пушкиным и Н. В. Гоголем.

Карамзин в повести «Наталья, боярская дочь» (1792) (Карамзин, 1966: 62–66) рассказывает, как в «семнадцатую весну жизни» возникла в девушке «потребность любить». Сказалось это в том, что «Наталья подгорюнилась — чувствовала некоторую грусть, некоторую томность в душе своей; все казалось ей не так, все неловко»; «стала не так жива, не так резва — иногда задумывалась,— и хотя по-прежнему гуляла в саду и в поле, хотя по-прежнему проводила вечера с подругами, но не находила ни в чем прежнего удовольствия». Автор замечает, что девушка «не умела самой себе дать отчета в своих новых, смешанных, темных чувствах»[1], но «часто казалось ей (не только во сне, но даже и  наяву), что перед нею, в мерцании отдаленной зари, носится какой-то образ, прелестный, милый призрак, который манит ее к себе ангельскою улыбкою и потом исчезает в воздухе». Писатель еще раз подчеркивает неосознанность переживаний девушки: «Она не понимала сердечных своих движений, не знала, как толковать сны свои, не разумела, чего желала, но живо чувствовала какой-то недостаток в душе своей и томилась».  Облегчение наступает с прозрением. «Не нарочно» заметила она вдруг в церкви «прекрасного молодого человека, в голубом кафтане с золотыми пуговицами»; он «как царь среди всех прочих людей», «блестящий проницательный взор его встретился с ее взором», и она «в одну секунду вся закраснелась, и сердце ее, затрепетав сильно, сказало ей: «Вот он!..»  ». Она как будто бы пробудилась, — дорисовывает автор картину осознания, — но еще не пришла в себя «после многих несвязных и замешанных[2]сновидений, волновавших ее в течение долгой ночи» («может быть, и он, подобно мне, грустил, вздыхал, думал, думал и видел меня, — хотя темно[3] однако ж видел так, как я видела его в душе моей»).

Тут, конечно, вспоминаются подобные переживания пушкинской Татьяны: «Давно ее воображенье, сгорая негой и тоской, алкало пищи роковой, давно сердечное томленье теснило ей младую грудь; душа ждала... кого-нибудь, и дождалась... Открылись очи; она сказала: это он!» Кстати, там же, в «Евгении Онегине» (1830), Пушкин описывает собственный опыт осознания (превращения бессознательного в осознанное): «Промчалось много, много дней с тех пор, как юная Татьяна и с ней Онегин в смутном сне явилися впервые мне — и даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще не ясно различал» (Пушкин, 1949: 466, 508).

Для Карамзина и Пушкина сознание и бессознательное мерцают друг в друге, живут единой жизнью, не нуждаясь в символах, понятных только психоаналитикам. Бессознательное проглядывает «в смутном сне» весьма понятными образами, например, «прелестным милым призраком» у девушки с весенней «потребностью любить».

Иначе изображает бессознательное Гоголь. В повести «Страшная месть» (Гоголь, 1959: 216, 224–228, 241) старик-колдун вызывает в свой замок душу замужней дочери Катерины и требует, чтоб Катерина полюбила его по-женски. Душа Катерины упрекает отца за то, что зарезал мать, убил многих людей. «Бедная Катерина! — восклицает ее душа. — Она многого не знает из того, что знает душа ее». Данило, муж Катерины, подсмотревший это ночью в окно замка, спешит домой, будит Катерину, и та его благодарит, что разбудил от страшного сна.

Данило рассказывает жене ее сон. «Ты как это узнал, мой муж? — спросила, изумившись, Катерина. — Но нет, многое мне не известно из того, что ты рассказываешь. Нет, мне не снилось, чтобы отец убил мать мою; ни мертвецов, ничего не виделось мне. Нет, Данило, ты не так рассказываешь. Ах, как страшен отец мой!» Тут сознание (Катерина) и бессознательное (душа Катерины) отчетливо отделены друг от друга: Катерина даже навсегда «многого не знает из того, что знает душа ее». Вспоминает Катерина из сновидения лишь то, что подспудно тлеет в ней и без сна. Так, мирила однажды отца с мужем, и отец сказал, что прощает зятя только для нее, «поцеловав ее и блеснув странно очами» («чуден показался ей и поцелуй и странный блеск очей»). Потом вспоминает Катерина отцовские слова из сновидения: «Я зарублю твое дитя, Катерина! — кричал он, — если не выйдешь за меня замуж...». Другие же моменты (отец убил мать, умертвил множество людей) не осознаются Катериной до самой смерти. В сновидении проникают они в сознание (даже не в символическом виде), но, как скажет позже Фрейд, «вытесняются» из сновидения в бессознательное. И лишь «ради несчастной матери» выпускает Катерина отца из подвала, где тот заперт «за сговоры с врагами православной русской земли продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви». Посему бессознательное, изображенное тут Гоголем, весьма похоже на фрейдовское «действенное бессознательное, остающееся бессознательным, как бы отрезанным от сознания» (Фрейд, 1923b: 79). Освобожденный колдун, продолжая добиваться женской любви дочери, убивает Данило, внука и обезумевшую Катерину. Кстати, Фрейд (Фрейд, 1922: 15) упоминает «Страшную месть», усмотрев там эдипов «мотив борьбы сына с отцом из-за матери». Данило, понятно, не сын колдуна, а зять, и колдун убил не его мать, но Фрейд оговаривается, что «нередко отца заменяет у девочки брат, мать заменяет сестра», и потому зять, думается, вполне может заменить сына, а Катерина — собственную мать.

Вещи, подобные «Страшной мести», мало характерны для русского искусства. В. Г. Белинский (Белинский, 1948: 336) считал эту повесть «уродливым произведением, за исключением нескольких превосходных частностей, касающихся до проникнутого юмором изображения действительности».

Как видно, даже в художественной русской литературе дофрейдовского времени уже существовало два противоположных подхода к бессознательному — одухотверенно-материалистический и менее характерный для России — мистико-идеалистический, основанный на вере[4].

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Бассин, Ф. В. (1968) Проблема «бессознательного» (О неосознаваемых формах высшей нервной деятельности). М.: Медицина.

Белинский, В. Г. (1948) Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мертвые души». Собр. соч.: в 3 томах. Т. 2. М.: Гослитиздат.

Гоголь, Н. В. (1959) Собр. художеств. произведений: в 5 томах. Т. 1. М.: Изд-во АН СССР.

Карамзин, Н. М. (1966) Избранные произведения. М.: Детская литература.

Пушкин, А. С. (1949) Полн. собр. соч. М.

Рожнов, В. Е. (1972) Роль гипноза в изучении бессознательного // Психотерапия и деонтология в комплексе лечения и реабилитации больных на курорте. Тезисы докладов Всесоюзной научно-практической конференции. Харьков.

Фрейд, 3. (1922) Лекции по введению в психоанализ. Т. 2. М.: Госиздат.

Фрейд, 3. (1923a) Лекции по введению в психоанализ. Т. 1. М.: Госиздат.

Фрейд, 3. (1923b) Основные психологические теории в психоанализе. М.: Госиздат.

---