Филозоп А. А. "Тоска" Антоши Чехонте

(«Толковый словарь живого великорусского языка»)

Рассказ «Тоска» был опубликован в январе 1886 года в «Петербургской газете», в разделе «летучие заметки», где до этого уже А. П. Чехов напечатал многие иронические сценки и другие короткие сатирические произведения, которые принесли ему литературную известность, как остроумному, наблюдательному юмористу — Антоше Чехонте. Фабула «Тоски», на первый взгляд, это еще одно отражение излюбленного литературного приема молодого Чехова — с теплой иронией выстроить композицию, сюжетную линию рассказа из анекдотической, по сути, ситуации: не нашедший понимания ни у одного встреченного на пути человека, старый извозчик, похоронивший сына, изливает свое горе лошади. Однако, история, рассказанная Антошей Чехонте на страницах периодического издания, «не ироническая побрякушка» развлекательной юмористической журналистики, а вековая трагедия человека, стучащего в людские души (Дунаев, 1998).

Рассказ «Тоска», посвященный теме разобщенности людей и  одиночеству человека, многими исследователями литературного наследия А. П. Чехова признан вершинным из ранних произведений писателя. В сюжете «Тоски», как минимум, можно обнаружить два взаимосвязанных плана: с одной стороны, автор призывает читателя к сопереживанию Ионе Потапову, а с другой, — к размышлению о всеобъемлющей закономерности человеческого бытия — тоске по чьей-то душе, созвучной себе, способной понять, откликнуться, посочувствовать, выслушать.

Не ставя перед собой цель проведения всестороннего текстологического анализа, нам хотелось бы рассмотреть лишь один аспект рассказа — клинико-психологический, изучение которого, безусловно, обогащает понимание основного смысла «Тоски», а также ярко проявляет этическую и философскую позицию А. П. Чехова, не только как писателя, но и как врача.

Медицинское образование, по мнению одного из литературных критиков, придавало наблюдениям А. П. Чехова-писателя «особый характер: оно сообщало им необычайную широту и глубину» (Кройчик, 1982: 6). Практическая медицина, не в меньшей степени, чем литература, была истинным призванием А. П. Чехова. Например, А. И. Куприн в своих воспоминаниях замечает: «если бы Чехов не был таким замечательным писателем, он был бы прекрасным врачом. Доктора, приглашавшие его изредка на консультации, отзывались о нем, как о чрезвычайно вдумчивом наблюдателе и находчивом, проницательном диагносте. (…) Верил он в медицину твердо и крепко, и ничто не могло пошатнуть этой веры» (цит. по: Кройчик, 1982: 6).

О своем клиническом, естественно-научном мироощущении, служившим отправной точкой и своего рода камертоном в литературном творчестве пишет в автобиографии и сам А. П. Чехов: «Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность; они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня как для писателя может понять только тот, кто сам врач; они имели также и направляющее влияние, и, вероятно, благодаря близости к медицине, мне удалось избегнуть многих ошибок» (Чехов, 1979: 271).

Эпиграф к «Тоске»: «Кому повем печаль мою?..», начальная строка духовного стиха «Плач Иосифа и быль», некогда исполнявшегося российскими странниками «каликами перехожими», задает определенную психологическую тональность чеховскому рассказу. Автор тем самым расширяет границы предстоящего повествования, побуждает читателя задуматься о «экзистенциальной» дилемме человеческого бытия — теме одиночества человека среди людей, отсутствия отклика на чужую боль, невозможности быть услышанным, излить свое горе, установить исповедальный контакт с другим человеком.

Что послужило ведущим мотивом обращения А. П. Чеховым к данной теме, доподлинно не известно. В декабре 1885 году писатель впервые побывал в Петербурге и «омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей», в который он погрузился, прибыв в столицу, контрастировал с его дефензивным психастеническим душевным складом и, возможно, это в определенной степени послужило одним из стимулов к написанию «Тоски». Тем более, наиболее ярко психастенический характерологический рисунок, проявляет себя именно в возрасте 20–40 лет (Личко, 1977). Автору «Тоски» — двадцать шесть.

Заявленная А. П. Чеховым в рассказе тема разрабатывается и осмысливается писателем на протяжении всей последующей литературной деятельности. Достаточно вспомнить Коврина из «Черного монаха», не нашедшего понимания у близких ему с детства людей, остающегося одиноким и в своем психотическом парафренном состоянии и после, когда болезненное расстройство по инициативе его жены и тестя было купировано медицинским вмешательством. Доктор Рагин во всем городе находит приятного, созвучного своей душе собеседника Ивана Дмитриевича Громова только в доме для умалишенных, что, в конечном счете, приводит его самого на больничную койку палаты №6, в состояние тотальной отчужденности от людей и мира, невозможности быть услышанным, а затем и к смерти. Лейтмотивом пьес А. П. Чехова также выступает проблема душевного одиночества и нарушенного психологического контакта между людьми — монологи героев не находят отклика друг у друга, встречаются то насмешкой, то равнодушием.

Между тем, дефензивный склад характера, профессия врача, клиническое мышление и естественно-научный метод позволили А. П. Чехову в решении этой вечной для человека проблемы избежать сентиментальности, назидательного тона, осуждающего сарказма и философского пафоса. А. П. Чехов никого не обвиняет ни в самопоглощенности людей, ни в их не способности понять и услышать друг друга — это первичная данность, обусловленная инакостью каждого человека для другого. Преодоление отчужденности, вступление в психологически полноценный контакт с другим, не похожим на себя человеком, возможно лишь, когда делается минимальное усилие для трансляции своей душевной теплоты или искреннего восприятия ее от другого человека.

Начало «Тоски» напоминает увертюру к музыкальному произведению, в которой звучит основная тема рассказа, объединяются в единое целое эмоциональный, событийный, философский и клинико-психологический планы. «Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки…» (Чехов, 1982: 42). Бегущие люди в привычной для себя уличной суматохе большого города не замечают ни падающего снега, ни извозчика Ионы Потапова, который «бел, как приведение» и своей неподвижностью, напоминает снежное изваяние.

Душевное состояние Ионы А. П. Чехов описывает с клинической тщательностью: неподвижность неестественно согнувшегося тела в течение многих часов, апатия — «упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег…» (там же), заторможенность реакции. Подобно снежному покрову, Иону окутывает депрессивная завеса, которую старый извозчик «отдернуть» самостоятельно не может, и когда сквозь нее до него доносится чей-то голос: «Извозчик!», он интуитивно начинает искать помощи у окликнувшего его человека.

Иону переполняют переживания об ушедшем сыне, и, чтобы справиться со своим горем, ему необходимо с кем-нибудь поговорить «с толком, с расстановкой» и о том, как сын заболел, и как сын страдал, «что говорил перед смертью», и о дочке, оставшейся в деревне, и много еще о чем. Но выговориться, излить свою горесть Ионе не удается. Четырежды в рассказе повторяется ситуация несостоявшегося общения и установления полноценного психологического контакта Ионы с другим человеком.

Первый седок, военный, выводит извозчика из душевного оцепенения: «Иона ёрзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь» (Чехов, 1982: 43). Но как только он высаживает военного в пункте назначения, он вновь сгибается на козлах в застывшую позу, и душа в тягостной неподвижности замирает на неопределенное время. «Проходит час, другой…».

Шумная компания молодых людей — новые седоки — тоже не хотят слушать о его горе, но даже вертящееся тело одного из седока за своей спиной и ругательства в свой адрес, помогают на мгновение Ионе преодолеть жгучее чувство одиночества. Молодые люди расплачиваются и исчезают в темном подъезде, «Иона долго глядит им вслед». «Опять он одинок, и опять наступает для него тишина…» (Чехов, 1982: 45). Еще одна неудачная попытка установления контакта поднимает новую волну утихшей ненадолго тоски, тягостное онемение сменяется мучительной тревогой в душе, глаза Ионы «бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски…» (там же).

Описывая тоску Ионы Потапова, применяя литературный прием метафоры, А. П. Чехов раскрывает сущность психических и физических страданий человека с депрессивным расстройством: «Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем…» (там же).

В рассказе А. П. Чехова нигде нет прямого указания на религиозность главного героя. Тоска Ионы не направлена к высшему миру, это не «тоска по трансцендентному» — так данное состояние души определяет русский философ Н. А. Бердяев (цит. по: Бурно, 2008: 123). Между тем, понимание отечественным богословом и литературоведом М. М. Дунаевым чеховского рассказа как обращенного к религиозному чувству человека заслуживает внимания. В ситуации острого горя человек испытывает потребность пережить в чьей-то душе близость себе, способность понять, сострадать. И Бог, замечает М. М. Дунаев, «незримо присутствует в событии — ожиданием Своим, что человек откликнется на Его истину. «Се, стою у двери и стучу…» (Дунаев, 1998: 262). Хотел ли об этом сказать А. П. Чехов, рассказывая историю об извозчике Ионе Потапове, похоронившем сына и в своей мучительной тоске в течение нескольких дней не встретившем ни одного человека, который бы увидел его тоску и сгладил болезненную «нойку сердца»? Обратимся к нескольким высказываниям писателя, сделанным им на страницах своих записных книжек: «Между «есть бог» и «нет бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-нибудь одну из двух этих крайностей, середина же между ними ему неинтересна, и он обыкновенно не знает ничего или очень мало» (Чехов, 2000: 19). А далее: «Без веры человек жить не может» (там же: 20).

Приведенные слова писателя, безусловно, не могут дать исчерпывающий ответ на вопрос ни о степени религиозности молодого А. П. Чехова, ни тем более о разработке им религиозной темы в рассказе «Тоска», поскольку данные размышления о боге и вере относятся к записям 1891–1904 годов. Черновых вариантов рукописи «Тоски» не сохранилось, так как в этот период творчества А. П. Чехов имел привычку уничтожать все предварительные наброски и использованные подготовительные материалы по окончании работы. Кроме того, психастенический характерологический рисунок чеховской натуры, дает основание констатировать у писателя реалистическое одухотворенно-материалистическое мироощущение (этому есть множество прямых и косвенных доказательств). Следовательно, для А. П. Чехова вопрос веры, религиозного чувства — это феномен, прежде всего не эмоциональный, как, например, у замкнуто-углубленного Н. А. Бердяева, а постоянно рефлексируемый, многократно уточняемый и никогда не имеющий окончательного строго определения.

Иона Потапов, не увидевший в мелькающем перед глазами среди пестрящих в сумерках городских огней людском потоке способной к состраданию живой души, возвращается ко двору. Но и здесь нет представляемого в воображении Ионы слушателя: охающего, вздыхающего, причитающего над постигшим его несчастьем. «На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота… Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой…» (Чехов, 1982: 45).

Человек в состоянии острого горя, охваченный депрессивными переживаниями, с одной стороны постоянно тоскливо сосредоточен на личности умершего, с другой — оставаясь в одиночестве ему «самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко…» (там же: 46). Нарушается сон, а потребность с кем-либо поговорить о покойном только усиливается в ночные часы.

В финале рассказа Иона идет в конюшню и изливает свою тоску о сыне лошади. Но такая развязка чеховского рассказа ничуть не сентиментальна и не пессимистична. Напротив, Иона Потапов, в конечном итоге, находит самого лучшего в его положении слушателя, искреннего в своей природной естественности, созвучного томящейся душе существо.

С начала повествования А. П. Чехов указывает на гармонию, присутствующую в отношениях между старым извозчиком и его «лошаденкой», чутко улавливающей малейшие изменения душевного состояния своего хозяина. То она «бела и неподвижна», похожая на «копеечную пряничную лошадку», вместе с безмолвным Ионой часами стоит под мокрым снегом, «погруженная в мысль», то «начинает бежать рысцой», когда тоска хозяина становится нестерпимой, рвется из груди наружу и диктует поскорее покинуть суматоху городской людской толпы и вернуться ко двору. А в последней сцене рассказа лошадь не просто внимательно выслушивает Иону, а вступает с ним в особого рода невербальный диалог, на который способно только близкое существо, лишенное разума, но не лишенное живого сочувствия. С теплой иронией к своему герою, ко всем одиноким в своей тоске дефензивным людям, тщетно ищущим отклика, спасения в другом человеке, и, пожалуй, к себе самому, А. П. Чехов заканчивает рассказ следующими двумя фразами: «Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина…

Иона увлекается и рассказывает ей все…» (там же).