Кантор А. М. "Всего прочнее на земле печаль": миссия меланхолика. Из опыта Иосифа Бродского.
Ржавеет золото, и истлевает сталь,
Крошится мрамор. К смерти все готово.
Всего прочнее на земле — печаль
И долговечней — царственное слово.
Снимайте часы с запястья.
Дайте мне человека, и я начну с несчастья.
Иосиф Бродский. «Портрет трагедии»
I. ИЗ ХРОНИКИ НАШИХ ДНЕЙ
«Потеря себя», чувства «заброшенности», «пустоты», «ненужности», «потерянности», зависти к «умеющим жить»… Такое я часто слышу в своем кабинете психолога (Центра медико-социальной реабилитации) из уст далеко не бедных, в финансовом отношении, людей (суточное пребывание в нашей клинике: от 250 американских долларов).
Впрочем, фон показателен. Так, с конца 1980-х гг. в стране резко возросло потребление алкоголя: к нему имеет отношение более 30 процентов смертей в России (в развитых странах процент равен от 3 до 12); имеет место эпидемический рост наркомании; продолжаются криминальные битвы за передел собственности (чеченские войны — их разновидность); распространяется политический экстремизм и погромная активность, ксенофобия; беспримерные размеры принимает детское и взрослое бродяжничество; количество невостребованных квалифицированных специалистов огромно. Травматичны социально-экономические проблемы. Более 60% населения находится на грани физического выживания. Быстрый рост смертности людей старше 50 лет усиливает страхи старения, негативизм по отношению к пожилым; разрушаются эмоциональные связи между поколениями. Налицо деструктивные процессы во многих семьях: интенсивная занятость родителей и невозможность обеспечить детям мораторий на получение образования, приобретения ими безопасного и позитивного опыта «взрослой» социализации. Даже наиболее благополучная часть российского населения, т. н. бизнес-элита живет в тревожном ожидании покушений на их собственность со стороны государства и криминала. Она исповедует философию «не было бы хуже», увлекаясь чрезмерным потреблением (в том числе, т. н. «шопоголизмом»), магическими практиками; примером чего, в частности, является «гламурная» мода на каббалу, буддизм, религиозные направления New Age и т. д.
В целом, витальные угрозы различного характера — от «животного» страха выживания до потери социальных ролей и психической идентичности резко повышают в индивиде и обществе уровень стресса, инициируют широкое распространение в современной России депрессивных настроений (Макаров, Кантор, Чобану, 2006; Кантор, 2006а, 2006b).
Приведенные факты социокультурных психических девиаций — свидетельство ослабления запретов Сверх-Я (совести, идеалов) и неконтролируемого выхода на поверхность психических базовых влечений человечества, определенных З. Фрейдом как «влечение к разрушению (деструкции, агрессии)» и либидо как жажды наслаждения (Фрейд, 1992: 201–255).
С точки зрения метода Терапии творческим самовыражением (ТТС), понимающим и исцеляющим пациентов «в соответствии со своей (т. е. их — А. К.) природной предрасположенностью к определенным осмысленным и любимым жизненным делам», «в общих рамках определенного, все повторяющегося в Человечестве характерологического склада», «стойкой душевной человеческой природой», «характерологическим типом (характером)» (Бурно, 2005: 5–7)[1], в обществе имеют место — соответствующие «природным характерам» (М. Е. Бурно) — различные ответы/реакции на данную ситуацию[2]. Так, в описанных выше обстоятельствах несомненна злокачественная, в его психопатической выраженности, прямолинейная агрессивность напряженно-авторитарного характера (эпилептоидов); организационное бурление строителей «финансовых пирамид» и других видов мошенничества, а также чувственно-материалистическая страсть к потреблению сангвинически-синтонных людей (циклоидов); невероятно раздутые телевидением и прессой жеманство и позирование звезд шоу-бизнеса, передачи в духе «ниже пояса» и широкое распространение разного рода пикантных гомоэротических слухов — как явные психологические защиты демонстративных (истерических), неустойчивых и эндокринно-психопатизированных натур; на слуху, в реальности и на экране, далеко не безобидные и даже криминальные проделки т. н. «грубоватых характеров» («антисоциальных психопатов» и «конституционально-глупых» по П. Б. Ганнушкину) и т. д.
Здесь перечислены отнюдь не все участники современного психопатологического процесса, но, с моей точки зрения, его наиболее заметные, как сегодня говорят, игроки. Их объединяет принадлежность к характерологической материалистичности (реалистичности)[3], деятельная вовлеченность в конкретную деятельность, выносе собственных мыслей и переживаний вовне — отреагировании и отыгрывании — что позволяет также, с определенной условностью, говорить о «сильном» складе таких характеров.
Очевидно, именно последнее обуславливает их эволюционное «выбухание» (согласно М. Е. Бурно), что, безусловно, имеет свои основания, поскольку «общество требует разрешения некоторых жизненно важных для него задач на всех этапах своего развития», а «характеры разного природного склада…распределяются в соответствии с этими задачами и …формируются ими» (Бурно, 2005: 137), на что справедливо указывают представители современной психотерапии и антропологии.
А данный этап развития российского общества, с учетом указанных выше (а также иных, достаточно известных, социально-исторических) обстоятельств может быть, на мой взгляд, адекватно понят с позиций социальной антропологии как бесструктурная (здесь и далее выделено мной — А. К.), промежуточная фаза перехода из прежней структуры в иную, именуемая также «лиминальной» (или «пороговой»), из которой должен вырасти, согласно концепции антрополога В. Тернера, т. н. «communitas» (объединение, общность, соучастие — А. К.) в качестве нового, отличного от прежнего, опыта и формата социально-психологического бытия[4].
Таким образом, получается, что упомянутые выше — материалистически-активные, сильные характеры (и соответствующие им психопатии или, как минимум, акцентуанты) оказываются — в данном случае — призванными обеспечить создание этих новых жизненных структур. Однако только ли исключительно эти характеры способны предложить необходимые новые ответы на сложившиеся в культуре вызовы или, по словам З. Фрейда, «непереносимые представления» (intolerable ideas) (Freud, 1962: 47), а именно, угрозы и страхи распада и исчезновения, с целью восстановить «базовое доверие к миру», помочь в поисках соответствующих времени «моделей идентификаций» (Эриксон, 1992, 1996)?
Вместе с тем, даже самый ближайший исторический опыт России (революций, сталинщины, ГУЛАГА, «оттепели», «застоя», «перестройки» и далее) показывает, что это далеко не так. Исключительно силовые и/или рассудочные попытки решения проблем, в конечном итоге, приводили к деградации общества, равно в социально-экономической и культурной сферах[5].
В то же время, как отмечает М. Е. Бурно, как раз т. н. «слабым» (чувствительным, меланхолическим, астеническим, дефензивным) характерам присущи напряженные нравственно-этические переживания, тревожная осторожность и справедливость (Бурно, 2005: 139). И, возможно, по причине склонности «слабых» натур к рефлексиям, сомнениям, анализу и самоанализу, они менее чем иные, склонны «терять голову» в бесструктурные и, тем самым, «смутные» времена.
Показательно и другое. Сопутствующее лиминальным этапам развития разрушение «хронотопа»[6] как пространственно-временного ориентира смыслов существования («где находимся?», «куда идем?», «во имя чего?» и т. п.)[7] также типический предмет размышления данных натур.
Эти соображения и побуждают нас — в сегодняшней ситуации — обратиться именно к их (как правило, наименее востребованному) ментальному опыту.
В качестве примера последнего избрано литературное творчество Иосифа Бродского (1940–1996), выдающегося и широко известного в наши дни русского поэта, лауреата Нобелевской премии (1987); с 1972 г. проживавшего в США; произведения которого отличают ирония и надлом, метафизическое осмысление мира, скрытая патетика, медитативность и усложненность образов и символики, определенная герметичность поэтического пространства[8] . То есть как раз то, что в ТТС относится к категории «замкнуто-углубленного (аутистического) характера (шизоида)», а также меланхолика (Бурно, 2005: 42–55; 141–146).
Таким образом, творчество И. Бродского может быть рассмотрено в свете задач терапии духовной культурой (ТДК) в качестве терапевтического материала для лечения «обогащением культурой, проникновением в культурные ценности для обретения целительного мироощущения, своего собственного творческого и, значит, целебно-вдохновенного пути в Человечестве, смысла своего существования» (Бурно, 2006: 169), иначе говоря, самоисцеления.
Показательно, что подобное видел в собственном литературном творчестве сам Бродский. «Я, например, — говорил он своему собеседнику С. Волкову, — занялся изящной словесностью по одной простой причине — она сообщает тебе чрезвычайное ускорение. Когда сочиняешь стишок, в голову приходят такие вещи, которые тебе, в принципе, приходить не должны». И далее: «Вот почему …в идеале все[9]должны заниматься литературой» (Волков, 2004: 239–240).
Терапевтическое воздействие встречи с подлинным творчеством тем сильнее, когда обнаруживается духовное характерологическое созвучие с ним, в данном случае, с меланхолическим, аутистическим типом личности Бродского; что соответствует непосредственно ТТС (Бурно, 2006: 189–211).
II. СИТУАЦИЯ И. БРОДСКОГО: ХРОНОТОП ОТЧАЯНИЯ
Начало литературного творчества И. Бродского связано с кружком молодых питерских поэтов, близких Анне Ахматовой. Великая поэтесса выделяла талант «рыжего», «полтора кота» Иосифа (клички, данные ею Бродскому), предсказывала ему большое будущее; даже недоброжелатели называли его, не без злой иронии, «еврейским Пушкиным». Однако на Родине Бродский занимал маргинальное положение: его практически не печатали, он перебивался случайными заработками (фрезеровщик, рабочий геологической партии и др.), за ним надзирал КГБ (он был осужден за «тунеядство») и т. д. По этим и другим причинам, ему было пожизненно присуще чувство «изгоя», о чем он не раз говорил в своих интервью, данных за рубежом, несмотря на свой благополучный, по западным меркам, статус университетского преподавателя.
Неудивительно, что общепризнанной особенностью творчества И. Бродского (поэзии, эссеистики) является переживание автором (лирическим героем) собственного места в мире, в бытии.
Уже в одном из самых ранних стихотворений поэта (1962), написанном по мотивам русской классической традиции, Бродский заявляет о своем мироощущении. «Я памятник воздвиг себе иной! / К постыдному столетию — спиной. / К любви своей потерянной — лицом. / И грудь — велосипедным колесом. / А ягодицы — к морю полуправд. / Какой ни окружай меня ландшафт, / чего бы ни пришлось мне извинять, / я облик свой не стану изменять. / Мне высота и поза та мила. / Меня туда усталость вознесла…» («Я памятник воздвиг себе иной!», 1962) (здесь и далее стихи И. Бродского приводятся по изданию: Бродский, 1992–1994. — Ред.).
Впоследствии поэт вспоминал о времени, сформировавшем — во многом — жизненный план (сценарий) его личности, противостоявший «постыдному столетию».
«Они — а вернее, мы — жили в коммунальных квартирах — по четыре-пять человек в комнате, нередко три поколения вместе, спали в очередь, пили по-черному, грызлись друг с другом…били своих баб смертным боем, рыдали не таясь, когда загнулся Сталин, или в кино, матерились так густо, что обычное слово вроде «аэроплана» резало слух, как изощренная похабщина, — и превращались в серый равнодушный океан голов или лес поднятых рук на митингах в защиту какого-нибудь Египта».
«Их (членов политбюро, руководителей советского государства — А. К.) видишь по телевизору или на скверных фотографиях, миллионно размноженных официальными газетами… советский человек по этим картинкам поверяет устойчивость и предсказуемость своей жизни».
«…Оштукатуренные стены классов с синей горизонтальной полоской на уровне глаз, протянувшейся неуклонно через всю страну, как черта бесконечной дроби: через залы, больницы, фабрики, тюрьмы, коридоры коммунальных квартир… Сей орнамент встречал вас повсюду и сводил с ума; сколько раз я ловил себя на том, что тупо таращусь на узкую полосу, принимая ее порой то за черту морского горизонта, то за воплощение чистого небытия… От пола до уровня глаз стена была покрыта мышиной или зеленоватой краской, которую завершала эта синяя полоса… Никто никогда не спросил, почему это так. Она была, и все…» (Бродский, 1992: 14,15,30).
На заводском дворе (завода, где работал Бродский в юности) «была маленькая клумба, окруженная полуметровым зеленым забором из штакетника. Забор был покрыт пылью и копотью, так же как сморщенные, вялые цветы на квадратной клумбе. Куда бы тебя не занесло в нашей империи, ты везде найдешь такой забор… Однажды я поехал в Среднюю Азию, в Самарканд; я сгорал от желания увидеть бирюзовые купола и непостижимые орнаменты разных медресе и минаретов… А потом я увидел этот забор с его идиотским ритмом, и сердце у меня упало, Восток исчез. Дробненькая, гребеночная скороговорка забора мгновенно уничтожила все пространство — а равно — время — между заводским двором и древним городом Хубилая».
Эта была, вспоминал Бродский, «самая несправедливая страна на свете», где «правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками», где «столькие могут мной помыкать» (Бродский, 1976: эл. ресурс).
В эссе — «Послесловие к «Котловану» А. Платонова» (1973) — Бродский, имея в виду советскую идеологию, писал: «Идея Рая есть логический конец человеческой мысли… Рай — тупик; это последнее видение пространства, конец вещи, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда…
Первой жертвой разговоров об Утопии — желаемой или уже обретенной — прежде всего становится грамматика, ибо язык, не поспевая за мыслью, задыхается в сослагательном наклонении и начинает тяготеть к вневременным категориям… В случае с Платоновым речь идет… о зависимости писателя от самой синтетической (точнее, не-аналитической) сущности русского языка, обусловившей — зачастую за счет чисто фонетических аллюзий — возникновение понятий, лишенных какого бы то ни было реального содержания» (Бродский, 1992: 5–7). Другое название, данное Бродским советской утопии: «дешевая планиметрия идеологий» (Бродский, 1995: эл. ресурс).
Пять спустя лет пребывания в эмиграции Бродский так вспоминает о России.
«Там пышная сирень бушует в палисаде. / Пивная цельный день лежит в глухой осаде. / Там тот, кто впереди, похож на тех, кто сзади… / Там слышен крик совы, ей отвечает филин. / Овацию листвы унять там вождь бессилен. / Простую мысль, увы, пугает вид извилин… / Пейзаж лишен примет и горизонт неровен. / Там в моде серый цвет — цвет времени и бревен» («Пятая годовщина», 1977).
Исходным компонентом этико-философской позиции Бродского, обусловленной советским опытом жизни поэта, является безличное, бессмысленное и враждебноечеловеку пространство; и в повседневном, и в бытийном его понимании. Примечательны названия мемуарных сочинений поэта, посвященных отечественному периоду жизни: «Меньше единицы» и «Полторы комнаты», обозначающих личностный статус и среду обитания поэта.
Сходные настроения были присущи его окружению раннего периода творчества. «В середине 60-х годов (прошлого века — А. К.), — вспоминал один из участников кружка близких Анне Ахматовой молодых поэтов, именуемой ею «волшебный хор» (Д. Бобышев, И. Бродский, Е. Рейн), А. Найман, — усталость, накопленная за полвека, усугубленная его катаклизмами и по-новому отяжелевшая после облегчения, полученного от смерти Сталина, дала себя знать в самых разных областях… литературе, публицистике» (Найман, 1989: 73).
Другая характеристика ситуации, в которой оказались приверженцы Ахматовой, данная извне (правда, относимая к послевоенным годам), сравнивает их с жертвами кораблекрушения на необитаемом острове, расспрашивающими о цивилизации, от которой они отрезаны уже десятки лет» (Бродский, 1992: 199), принадлежит знакомому Ахматовой, английскому историку русской литературы и философу Исайе Берлину. Кстати, и сама Ахматова, судя по воспоминаниям И. Берлина, считала, что «эти новые поэты (упомянутый кружок — А. К.) создают новое начинание, пока что за запертыми дверьми, но они вырвутся наружу и удивят мир» (Берлин, 1989: 286)[10].
Самой личности Бродского было присуще раннее формирование интеллектуальной трезвости. Уже в 1966 г. он иронически писал: «Равенство, брат, исключает братство, / В этом следует разобраться. / Рабство всегда порождает рабство. / Даже с помощью революций… / К нам не плывет золотая рыбка. / Маркс в производстве не вяжет лыка… / Обычно тот, кто плюет на Бога, / плюет сначала на человека. («Речь о пролитом молоке», 1967).
Много позднее, будучи в эмиграции, Бродский вновь возвращался к этой теме. «Поиски всеобщей справедливости…в наше время слишком часто приводили к прямо противоположным результатам. Учитывая число жизней, израсходованных в этих поисках, искомый Святой Грааль оказался принадлежностью тупика и буквально мертвого часа, с полным пренебрежением к индивиду в итоге» (Бродский, 1992: 194–195, 203).
Таков, можно сказать, хронотоп отчаяния Бродского, где нет ни места, ни времени для конкретной, идиосинкразической личности. В нем человек — всего лишь социальный персонаж, сегмент социума, мозаически-зависимый от окружения, пребывающий в навязчиво-бессмысленном, эго-дистонном поэту пространстве.
«Знак допроса вместо тела. / Многоточие шинели. Вместо мозга — запятая. / Вместо горла — темный вечер. Вместо буркал — знак деленья. / Вот и вышел человечек, представитель населенья / … Был всю жизнь простым рабочим. / Между прочим, все мы дрочим… / Входят мысли о Грядущем, в гимнастерках цвета хаки…/ Где яйцо, там сковородка. / Говорят, что скоро водка / снова будет по рублю… / Входит некто Православный, говорит: говорит: «Теперь я — главный. / У меня в душе Жар-Птица и тоска по государю… / Дайте мне перекреститься, / а не то в лицо ударю… / Входят строем пионеры, кто — с моделью из фанеры, / кто — с написанным вручную содержательным доносом» («Представление», 1987).
Что помогло поэту преодолевать исходный хронотоп существования, называемый им также «адом серости»? Развить собственное, по словам давнего друга и знатока творчества Бродского Я. Гордина, «самопредставление», «самовосприятие» или «автобиографический миф» (Волков, 2004: 11)?
III. УНИВЕРСИТЕТЫ И. БРОДСКОГО: АННА АХМАТОВА, ИСАЙЯ БЕРЛИН
Бродский не получил высшего образования, он даже не закончил средней школы. Своим «университетам» он был обязан, прежде всего, кругу Анны Ахматовой. Также благодаря Ахматовой он познакомился с трудами Исайи Берлина (в частности, Ахматова привезла из Лондона книжку философа «Еж и Лиса» (Берлин, 1993)), трактаты которого с 1965 г. были в течение нескольких лет его «ежедневным карманным руководством» («целые годы учился тонкости мысли, но так и не выучился»), которым он обязан «огромной долей душевного здоровья», служившими «противоядием от всех видов демагогии, в которой просто захлебывалось мое родное государство» (Бродский, 1992: 200). Бродский возвращался к ним и в последующие годы, даже в эмиграции (т. е., практически всю жизнь)[11].
Обратимся к основным философским установкам и позициям И. Берлина, проливающим свет на ситуацию поэта. Так, разбирая литературно-философские установки Л. Н. Толстого (Берлин, 1993)[12] и других авторов русских того времени, Берлин исследует общие причины их иллюзий, догматического и авторитарного мышления, а также отсутствие так называемого (им) «просвещенного скептицизма». Вместо него имели место постоянные и мучительные поиски безмятежного и цельного, гармоничного видения. Почти два столетия русские мыслители занимали себя утопиями будущего — монархистскими, религиозными, националистически-мессианскими. Взысканиями труднодостижимого, пока закрытого, сокровенного, спасительного «заветного слова», которые, разумеется, находили отклик в обществе социальной нужды, политического бесправия и угнетения. Извечные споры русских западников и славянофилов, марксистов и народников, по-гегелевски аналитических, рассудочных умов и приверженцев волюнтаризма и почвенной стихийности равно несли в себе одержимость Абсолютоми отрицание жизненной многозначности (там же).
Позднее, 49-летний Бродский, ссылаясь на собственный опыт, заключает: «…с Берлином миру открывается еще один выбор. Этот выбор состоит не столько в следовании его советам, сколько в усвоении егоманеры думать» (Бродский, 1992: 204) и осознавать «чрезвычайное разнообразие человеческих ситуаций» (Мейлах, 1990: 92).
Исключительно близка Бродскому берлиновская тема пространства человеческой свободы, которую традиционная европейская этическая мысль, «с ее жаждой субъективно-духовной углубленности, обычно легко проскальзывала … именно вследствие «сверхочевидного» эмпирического характера последней» (Чайка, 2000: 24). «Элементарность подобного соображения не упраздняет, однако, его настоятельности, ведь, как блестяще показал Берлин, фатальные попытки «осчастливить» человечество какой-то особой идеальной свободой, соотносимой с «подлинным» человеческим Я, зачастую как раз и начинаются с вполне реального лишения людей эмпирического личного пространства, без которого невозможно их самоопределение»; потому философ и придает «парадигматике пространства свободы особую онтологическую весомость» (там же)[13].
IV. УТОПИЯ И. БРОДСКОГО
«Вскоре я стоял, вспоминал Бродский о первой встрече с Берлиным в Лондоне, в самом начале его эмиграции из СССР, — в огромной, из кожи и красного дерева, раковине клубной библиотеки». И дальше: «Сквозь высокие окна падали закатные лучи… В разных углах два или три довольно древних члена (клуба — А. К.) глубоко ушлив свои кресла … бутылочно-зеленой кожи… — пребывая одновременно на интеллектуальном Западе и Востоке». Берлин назвал помещение клуба «островом на острове». «Здесь был взгляд на себя со стороны, — комментирует Бродский, — издали, с выигрышной точки зрения, психологически расположенной между Англией и Америкой, посередине Атлантического океана» (Бродский, 1992: 198, 202–203)[14]. Очевидны испытанные и незабытые поэтом в 1989 г., т. е. 17 (!) лет спустя чувства комфорта, безопасности только что (в 1972 г.) покинувшего СССР поэта (одного из «жертв кораблекрушения необитаемого острова»), а еще известного превосходства такого положения, которые Бродскому явно импонируют, и с чем он себя с удовольствием отождествляет[15].
Образ гуру Бродского — Берлина в библиотеке — ассоциирован со свободой сочетаниявремен и пространств, а также — интеллекта: «его (Берлина — А. К.) ум побывал в будущем. Картукоторого, где Восток находит на Запад, а Север течет на Юг, составляют книги под мышкой» (Бродский, 1992: 197).
«Мы, вспоминал поэт о юности, — были ненасытными читателями и впадали в зависимость от прочитанного… это поколение оказалось одним из самых книжных в истории России — и слава Богу… Книги стали первой и единственной реальностью… Для этих людей цивилизация значила больше, чем насущный хлеб и ночная ласка. И не были они, как может показаться, еще одним потерянным поколением. Это было единственное поколение русских, … для которого Джотто и Мандельштам были насущнее собственных судеб» (Бродский, 1992: 26–27).
Символический/смысловой ряд: раковина — океан — остров — библиотека — книги (единственная реальность) — цивилизация (насущнее судьбы) — показателен для «картины мира» Бродского.
С раковиной связано более раннее самопредставление поэта. «…Видимо, всегда было какое-то «я» внутри той маленькой, а потом несколько большей раковины, вокруг которой «все» происходило. Внутри этой раковины сущность, называемая «я», никогда не менялась и никогда не переставала наблюдать за тем, что происходит вовне» (там же: 18), имея в виду собственную личность. И дальше Бродский писал об «ограждающих свойствах раковины» в период его работы в морге или заключения в питерскую тюрьму Кресты (Бродский, 1976: эл. ресурс)
Водная стихия также одна из важнейших в поэтике Бродского: «я предпочитаю воду, / хотя бы пресную. Вода беглец от места… / …Волна всегда стремится / от отраженья, от судьбы отмыться, / чтобы смешаться с горизонтом, с солью-/с прошедшей болью» («Реки», 1986)[16]. «Если бы мир считался жанром, его главным стилистическим приемом служила бы, несомненно, вода… потому, что сама мысль в своем движении подражает воде. Как и почерк, как и переживания, как кровь». «…Мы действительно отчасти синоним воды, которая точный синоним времени…». Время же, по Бродскому, поглощенного тем, «как оно (время — А. К.) меняет, как обтачивает человека… как он сливается со временем» (Бродский, 1992: 250), «гораздо реальнее, можно сказать, «материальнее» пространства» (Лотман, 1993: 294–307). «Состоя из любви, грязных снов, страха смерти, праха, / осязая хрупкость кости, уязвимость паха, / тело служит в виду океана цедящей семя / крайней плотью пространства: слезой скулу серебря, / человек есть конец самого себя, / и вдается во время» («Колыбельная трескового мыса», 1975).
Согласно Берлину, «человек как человек всегда уязвим, … он постоянно вынужден что-то выбирать и от чего-то отказываться, не уповая на всеобщую гармонию». Правда, «выбирая нечто определенное, мы и сами становимся определенными, отвлекаемся от общечеловеческого плюрализма». А «скользящий статус человека как такового» есть возможность «для того, чтобы отстаивать для каждого рискованную возможность быть выбирающим существом, обладать собственным пространством свободы, собственной волей… Подобная либеральная позиция естественно предрасполагает к скептицизму и, далее к скептицизму относительно самой же этой своей скептичности…» (Чайка, 2000: 31).
Такая позиция отвечает натурфилософии и антропологии Бродского, которой присущ «пафос случайности», «беспорядка», «бессмысленности». «Картина мира» поэта состоит из рядоположных субстанций, целостных и фрагментарных («осколков»); она скользяща и децентрирована. Это же относится и к поэтическому автопортрету Бродского. «Он не только видит себя со стороны, и видит себя самыми разными глазами: собственными, обнимаемой им возлюбленной, сидящей на ветке птице, червя, извивающегося в ее клюве, проглатываемого чая, пустоты в пространстве, которое только что занимало его тело. И все эти взгляды — равноценны»— пишет А. Найман (цит. по: Полухина, 1992). Например, «я теперь тоже в профиль, верно, не отличим / от какой-нибудь латки, складки, трико паяца, / долей и величин, следствий или причин — / от того, что можно не знать, сильно хотеть, бояться. / Тронь меня — и ты тронешь сухой репей, / сырость, присущую вечеру или полдню, каменоломню города, ширь степей…» («Послесловие», 1986).
Характерна в этом смысле и поэтика Бродского, сочетающая минимализм и риторику, метафорическую избыточность и напряженную сдержанность[17]. В поэзии Бродского нет иерархии тем, устойчиво лишь пытливое, самопознающее авторское Я, также всегда меняющееся, неравное самому себе, неокончательное, воспринимающее огромное количество сигналов извне и изнутри себя; отсюда усложненный синтаксис его поэзии, характерные разрывы строк с бесконечными enjambments (переносами), ее «эссеистичность» (Глэд, 1991: 122–130).
Тематический контрапункт поэзии Бродского непременно включает категорию «боли», «самоубийства», «пустоты», «граней небытия», абсолютности «ничто» («мир по Иксу») и «уникальной неповторимости жизни, любви, всего, что минутно и что бренно», иронию, десакрализацию и стоицизм, — замечает А. К. Жолковский (Жолковский, 1994: 210, 211, 223). Смертность, по словам О. Седаковой, становится у поэта «освобождающим началом» (Полухина, 1997), «абсолютное спокойствие при абсолютном трагизме» (А. Парщиков) (Полухина, 1992). Трансформируясь «во власть ничего» («реальность ничего»), вещь, человек, природные явления обретают у Бродского свою подлинную индивидуальность.
«…Человеку всюду / мнится та перспектива, в которой он / пропадает из виду. И если он слышит звон, / то звонят по нему: пьют, бьют и сдают посуду. / Поэтому лучше бесстрашие!..» («Примечание папоротника», 1990).
Существенно, отмечает американский исследователь творчества поэта Д. М. Бетеа, что «сами названия, выбранные Бродским для своих сборников, неизменно намекают на углы и границы впространстве («Остановка в пустыне»), времени («Конец прекрасной эпохи») и языке («Часть речи»). …Его книги — это развернутые медитации о природе жизни как метафизическом (выделено Бетеа — А. К.) пересечении границ» (Бетеа, 1993: 388). Бетеа называет Бродского «мастером tombeau» (перехода)». (Вплоть до смерти как окончательной свободы.)[18]
«Только пепел знает, что значит сгореть дотла… / Мы останемся смятым окурком, плевком, в тени… / и слежимся в обнимку с грязью … / в перегной, в осадок, в культурный пласт… / Замаравши совок, археолог разинет пасть… / «Падаль!» — выдохнет он, обхватив живот, но окажется дальше от нас, чем земля от птиц, / потому что падаль — свобода от клеток, свобода от / целого: апофеоз частиц». («Только пепел…», 1986).
Кредо Бродского, изложенное им urbi et orbi в Нобелевской лекции. «Я не призываю к замене государства библиотекой[19] — хотя мысль эта неоднократно меня посещала — но я не сомневаюсь, что выбирай мы наших властителей на основании их читательского опыта, а не на основании их политических программ, на земле было бы меньше горя» (Бродский, 1987: эл. ресурс).
Поэтому искусство призвано стать некой опорой в «прозябающем существовании»[20] человека, Оно, пусть «не лучшее, а альтернативное существование; не попытка избежать реальности, но, наоборот, попытка оживить ее. Это дух, ищущий плоть, но находящий слова». Все может быть одухотворено, олицетворено, овеществлено или превращено в знак средствами языка (Полухина, 1992). «Ибо эстетика — мать этики… Эстетический выбор всегда индивидуален, и эстетическое переживание — всегда переживание частное… Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно» (Бродский, 1987: эл. ресурс). И еще: даже в искусстве «при всей своей красоте четкая концепция всегда означает сужение смысла, отсечение всяческой бахромы. Между тем бахрома-то как раз и важнее всего в мире феноменов, ибо она способна переплетаться» (Бродский, 1992: 24).
Такова собственная утопия Бродского, ощущавшего себя, не без оснований, «жертвой кораблекрушения на необитаемом острове» и переживавшего «тоску по мировой культуре» (Мандельштам). «Потому что когда вы тоскуете по мировой культуре, то спускаете свое воображение с поводка. И оно, что называется, несется вскачь. И иногда оно наверстывает то, что происходит в западной культуре… Это как на стрельбище — иногда недолет, иногда точное попадание. А зачастую, как в случае с Мандельштамом, имеет место перелет» (Волков, 2004: 359).
V. МИССИЯ МЕЛАНХОЛИКА
Итак, Бродский, опираясь на личный — повседневный и духовный опыт («волшебный хор» — Ахматова, Берлин) бросает вызов не только своему исходному «хронотопу отчаяния», но и трагизму жизни вообще. Не отказываясь от реалий повседневности, он стремится одолеть стигмы «серого равнодушного океана голов», «леса рук», «уничтожающего пространства забора», удушающей и «дешевой планиметрии идеологий», «бесформенности», «устойчивости и предсказуемости», «орнамента чистого небытия». «Работа скорби» (Фрейд), как связывающая травматические впечатления психики, сублимировалась Бродским в творчество. Им, с помощью языка (ахматовского «царственного слова»), созидается иной — защищенный и защищающий отдельного человека, одновременно — отгороженный и открытый, центрический и центробежный[21], «причастно вненаходимый» (Бахтин) и, конечно, утопический — «хронотоп спасения» («раковина», «библиотека», «остров», «океан» / «вода», «индивидуальность» / «искусство» / «эстетический выбор» / «переплетение бахромы» и т. д.); род «метафизического пространства» (Лосев, 1995), «перетекающего» во время. Однако мышление поэта не есть магическая разновидность аутистического мышления, подчиняющего мир собственным желаниям. Личность поэта ощущает в нем себя «метафизической единицей», не желающей «жить согласно рецензиям» (Волков, 2004: 615, 623, 624), бросающая миру (и самому себе) вызов, полный рефлексии и скепсиса во имя обретения собственных смыслов.
Она весьма типична для аутиста (замкнуто-углубленного) с его «мыслительно-духовными страданиями-переживаниями», словесно-символической «системой-кружевом» поисков Гармонии, Смыслов и других экзистенциалов, сочетающая одновременно: склонность к вере и логике, ранимость и холодность, азарт и спокойствие (Бурно, 2005: 47, 53). В ней даже слышна речь меланхолика в клиническом статусе — отрешенная и прерывистая[22], «скачущая» по частностям[23], парадоксально ассоциативная, монотонно-напористая (Ясперс, 1997: 722–723).
«Номадический», т. е. постоянно пересекающий границы, герой-странник поэзии Бродского значим не только в теоретическом, но также в социальном контексте. По мнению Э. Кречмера, «они (аутисты, шизотимики — А. К.) герои переворотов, когда не нужно реалистов, когда невозможное становится единственной возможностью. Аутистическое мышление не становится здесь реальностью (это невозможно), но делается сильнодействующим фактором при превращении одной исторической реальности в другую» (Кречмер, 1998: 176).
В противовес «дешевым» — истероидным, фершробным, эпилептоидным фальшиво-счастливым и принудительным утопиям рая — поэт-меланхолик создает свою, я бы сказал, эсхатологическую теорию спасения личности — в условиях абсурда, на краю гибели, постоянного ожидания смерти.
Рискну назвать ее также меланхолическим вариантом «депрессивного реализма», «гомеопатически» исцеляющая «подобное подобным». Утопия Бродского скорее близка библейскому пониманию мудрости, полной печали.
К своему сорокалетию он написал: «Что мне сказать о жизни? Что она оказалась длинной. / Только с горем я чувствую солидарность. / Но пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность» («Я входил вместо дикого зверя в клетку…», 1980).
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Бахтин, М. М. (1975) Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М.: Художественная литература.
Берлин, И. (1989) Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах // Найман А. Г. Рассказы об Анне Ахматовой. М.: Художественная литература.
Берлин, И. (1993) Еж и Лиса // Литературное Обозрение. №6.
Бетеа, Д. М. (1993) Мандельштам, Пастернак, Бродский: Иудаизм, Христианство и создание модернистской поэтики. // Русская литература ХХ века. Исследования американских ученых. СПб.
Биографический энциклопедический словарь (2001) М: Большая Российская энциклопедия.
Бродский, И. (1976) Меньше единицы [Эл. ресурс] / Иосиф Бродский. Библиотека поэзии. URL: http://brodsky.ouc.ru/menshe-edinitsy.html
Бродский, И. (1987) Нобелевская лекция [Эл. ресурс] / Библиотека Максима Мошкова. URL: http://lib.ru/BRODSKIJ/lect.txt
Бродский, И. А. (1992) Набережная неисцелимых: Тринадцать эссе. М.: Слово.
Бродский, И. (1992–1994) Сочинения в 4-х тт. СПб: Пушкинский фонд.
Бродский, И. (1995) Полторы комнаты // Новый Мир. № 2.
Бродский, И. (2001) Поклониться тени: Эссе. СПб.: Азбука.
Бурно, М. Е. (2006) Клиническая психотерапия. Изд. 2-е, доп. и перераб. М: Академический проект; Деловая книга.
Бурно, М. Е. (2005) О характерах людей (психотерапевтическая книга). 2-е изд. М.: Академический проект.
Волков, С. (2004) Диалоги с Иосифом Бродским. М.: Издательство Независимая Газета.
Глэд Д. (1991) Беседы в изгнании. Русское литературное зарубежье. М.: Кн. Палата.
Жолковский, А. К. (1994) Блуждающие сны и другие работы. М.: Наука.
Макаров, В. В., Кантор, А. М., Чобану, И. К. (2006) IV Всемирный Конгресс по психотерапии // Всемирная психотерапия. М.: ОППЛ.
Кантор, А. М. (2006а) Российский пациент: психическая травма, зависимость, экстремальность // Социальная профилактика и здоровье. №1.
Кантор, А. М. (2006b) Семья, аффект и молодое поколение // Детская и подростковая реабилитация. Научно-практический журнал. №2(7).
Кречмер, Э. (1998) Медицинская психология. СПб.: Союз.
Лосев, Л. (1995) Реальность Зазеркалья: Венеция И. Бродского // Иностранная литература. №5.
Лотман, Ю. (1993) Между вещью и пустотой. (Из наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского «Урания») // Лотман Ю. М. Избранные статьи в 3-х тт. Т. III. Таллинн: Александра.
Мейлах, М. (1990) Русские поэты — друзья Исайи Берлина (интервью с И. Бродским и А. Найманом) // Литературное Обозрение. №4.
Мейлах, М. (2005) Иосиф Бродский в Лондоне: разговор с Иосифом Бродским летом 1991 года // Иосиф Бродский: Стратегии чтения. Материалы международной научной конференции 2–4 сентября 2004 года в Москве. М.: ИСТФИЛ РГГУ – Издательство Ипполитова.
Минчин, А. (2001) 20 интервью. М.: Эксмо-Пресс, Изографус.
Найман, А. (1989) Рассказы об Анне Ахматовой. М.: Художественная литература.
Полухина, В. (1992) Поэтический автопортрет Бродского // Звезда. № 5, 6.
Полухина, В. (1997) И. Бродский глазами современников. Спб.: Звезда.
Полухина, В. (2005) Материалы к биографии: Бродский глазами современников // Иосиф Бродский: Стратегии чтения. Материалы международной научной конференции 2–4 сентября 2004 года в Москве. М.: ИСТФИЛ РГГУ – Издательство Ипполитова.
Тернер, В. (1983) Символ и ритуал. М.: Наука.
Фрейд, 3. (1992) По ту сторону принципа удовольствия. М.: Прогресс.
Чайка, Т. (2000) Взаимосвязь политической и нравственной свободы в исследованиях Исайи Берлина // Евреи в меняющемся мире. Рига.
Эриксон, Э. (1992) Детство и общество. М.
Эриксон, Э. (1996) Идентичность: юность и кризис. М.: Прогресс.
Ясперс, К. (1997) Общая психопатология. М.: Практика.
Lipking, L. (1981). The Life of the Poet: Beginning and Ending Poetic Careers. Chicago.
Freud, S. (1962) The Neuro-Psychoses of Defense. Standard Edition. Vol. 3. London.
[1] Данное — психотерапевтическое — определение («природная предрасположенность») подчеркивает клинический аспект видения личности, в отличие от более широкого психологического (или социально-психологического) (Бурно, 2005: 5–7).
[2] О типологии и феноменологии характеров подробнее: Бурно, 2005: 10–80.
[3] О материалистических/идеалистических типах характеров см.: Бурно, 2005: 9.
[4] От лат. limen (порог) (Тернер, 1983: 167).
[5] Функции «сильных» характеров, по Я. Я. Рогинскому, связаны, преимущественно, с волевыми (борьба с врагами) и производственными (рассудочными) действиями, но менее всего с человеческой солидарностью, сотрудничеству и состраданием (Бурно, 2005: 139).
[6] По М. М. Бахтину, пространственно-временной континуум (целостность), определяющий единство литературного произведения в его отношении к реальной действительности, «ворота» вступления в сферу смыслов (Бахтин, 1975: 234–407). Термин «хронотоп» был позаимствован Бахтиным у психофизиолога академика А. А. Ухтомского и интерпретирован в гуманитарных исследовательских целях.
[7] В этой связи мне также представляется удачным именование таких периодов как «бессюжетных», принадлежащее российско-американскому культурологу Б. Парамонову, высказанному им по поводу творчества Ф. Кафки в передаче на радио «Свобода».
[8] Так, в частности, характеризуют его творчество массовые справочные издания; например, статья «Бродский Иосиф Александрович» (Биографический энциклопедический словарь, 2001: 95).
[9] Курсив С. Волкова, передающего интонацию И. Бродского (Волков, 2004: 239).
[10] Речь идет о беседе с Ахматовой в 1965 г., когда она посетила Оксфорд. Берлин говорит об этом так: «…в России сейчас появилось много талантливых молодых поэтов, лучший из них Иосиф Бродский, которого она… сама растила» (Берлин, 1989: 286).
[11] «Я и сейчас иногда ее (книгу И. Берлина «Четыре эссе о свободе» — А. К.) перечитываю» — рассказывал И. Бродский М. Мейлаху в 1990 г. (Мейлах, 1990: 91).
[12] Название книги Берлина «Еж и лиса» восходит к сентенции древнегреческого поэта Архилоха (видимо, являясь частью утраченного текста): «лисица знает много чего, а еж только одно, но главное».
[13] «Не случайно пространственные ассоциации заложены уже в самой этимологии терминов «этика», «этический» (греческое слово «этос», как известно, первоначально и обозначало «совместное местопребывание»): у раба как раба этоса быть не может, нравственный характер немыслим вне свободного саморасположения в пространстве» (Чайка, 2000: 25).
[14] М. Мейлах отмечает укорененность И. Берлина в английском истеблишменте (запись беседы с М. Мейлахом. — Архив автора); что также не могло быть не замеченным и безразличным — для маргинала — по тем временам — «беспастушного» (словечко Ахматовой о себе) Бродского.
[15] Цитируя любимого Одена: «Взгляни теперь на остров, иностранец…» (Бродский, 1992: 202).
[16] «В этой стране (СССР — А. К.) так ближе всего можно подобраться к свободе» (Бродский, 1995: эл. ресурс).
[17] Этому посвящены специальные исследования, выходящие за рамки данной статьи. Из упомянутых работ см., например, труды А. К. Жолковского, В. Полухиной, сборник статей И. Бродского «Труды и дни» (1998).
[18] Бетеа опирается на концепцию Л. Липкина (Lipking, 1981) о трех поворотных моментах в творчестве поэта «initiation, harmonium, tombeau» (прорыв-посвящение, подведение итогов, переход).
[19] Liberty is for going to library — один из придуманных Бродским афоризмов (Полухина, 2005: 438).
[20] По Бродскому, «именно прозябание составляет основу действительности» (Минчин, 2001: 38).
[21] «Пастернак — гений микрокосмоса, у него в стихе …центростремительная тенденция…<он > мог увидеть космос и на подмосковной даче», «мне интереснее тенденция центробежная — с каждой строкой постоянное расширение радиуса» (Мейлах, 2005: 386).
[22] Это, как отмечают слушатели, было присуще и чтению Бродским собственных стихов, напоминавшее молитвенное медитативное причитание раввина и даже «шаманское камлание»; кроме того, произношение поэта отличалось назальностью (говорением «в нос»).
[23] Э. Лимонов, иронизируя поводу данной особенности поэтики Бродского, называл его «поэтом-бухгалтером».