- Главная
- ПАТОГРАФИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
- О патографии
Шувалов А. В. К вопросу о бессознательных источниках творчества (на примере М. И. Цветаевой)
Не умереть хочу, а умирать.
М. Цветаева
Много гипотез посвящено механизмам гениального творчества: одни авторы ведущим звеном считают окружающий мир и социальные факторы, другие — личность творца. Учёные вполне правомерно предполагают, что сведение эстетических и искусствоведческих проблем к вопросам психопатологии и психоанализа является редукционизмом. Но вряд ли целесообразно полностью отказываться от подобного метода анализа и подхода к творчеству. Пусть он не раскрывает «загадку гениальности», но вполне приемлем при объяснении побудительных мотивов и механизмов творческого процесса, а также конкретных результатов творчества (Шувалов, 1992a: 16; Шувалов, 1992b: 13; Шувалов, 1995a: 66–70; Шувалов, 1995b: 56–59; Шувалов, 1996: 74–78). Следует заметить, что если Зигмунд Фрейд в 1923 г. ещё сомневался в возможностях своего метода «перед проблемой писательского творчества» (Фрейд, 1991, кн. 2: 407), то в 1934 г. уже писал, что «такие исследования не обязаны объяснять гений художника, но они показывают, какие мотивы его пробудили». (Фрейд, 1995: 352).
По мнению психоаналитиков, двумя основными влечениями человека являются Эрос и Танатос. Танатос, влечение к смерти, представляет собой бессознательную тенденцию человека, может обладать импульсом, направленным против своего носителя, и выражается в саморазрушении, извращениях, самоубийстве. Логично предположить, что такое мощное влечение не может не отражаться не только в судьбе, но и на произведениях творческой личности. По мнению З. Фрейда и М. Клейн, инстинкт смерти присущ человеку от рождения, но выражается у каждого в различный степени1.
Так как у творца даже негативные влечения могут сублимироваться в художественные произведения, то интересно было бы задаться вопросом: играет ли какую-нибудь роль Танатос в механизме творческого процесса? Для получения ответа следует рассмотреть с этой точки зрения в первую очередь творчество тех лиц, которые привлекают к себе внимание своим самоубийством.
Трудная судьба одной из величайших русских поэтесс М. И. Цветаевой (1892–1941) стала общеизвестной. Не требует особых доказательств и автобиографичность её произведений. Тем большая роль в творческом процессе должна принадлежать психопатологической структуре её личности. Попытаемся выявить значение и влияние Танатоса в творчестве Цветаевой, первые опубликованные стихотворения которой относятся к 1909 г. (17 лет); последний же свой «творческий акт» она совершила в 1941 г., покончив жизнь самоубийством. Уже в самых первых, наиболее откровенных и интимных стихотворениях с удивительной навязчивостью выражается стремление к смерти, которое в конце концов и получило своё завершение в Елабуге, когда её «локоны запутались в петле».
В 1909 г. в условиях ещё полного материального благополучия и незадолго до первого опубликованного сборника юная Цветаева в день своего рождения в стихотворении, озаглавленном «Молитва», просит:
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня…
…дай мне смерть – в семнадцать лет!2
Одновременно со стихотворениями мотив Танатоса звучит и в её письмах. Отношение к смерти ещё, естественно, инфантильное.
Так в письме к П. И. Юркевичу (22.06.1908) Цветаева пишет: «Иногда, очень часто даже, совсем хочется уйти из жизни — ведь всё то же самое… Именно возможность близкой революции удерживает меня от самоубийства. Подумайте: флаги, Похоронный марш, толпа, смелые лица — какая великолепная картина». Восемью годами позже Цветаева уже в поэтической форме выразит подобное влечение:
Под рёв колоколов на плаху
Архангелы меня ведут
Откуда такое театральное, торжественное, даже праздничное отношение к смерти? От Танатоса?
Влечение к смерти в этот период её жизни настолько сильно, что не ограничивается только выражением в творчестве. Как пишет сестра поэтессы А. И. Цветаева, «именно в 17 лет она пыталась покончить с собой» (Цветаева, 1979: 193). Подробности находим в мемуарах В. Лосской: «Это было в театре, на представлении “Орлёнка” Ростана. Револьвер дал осечку. После неудачного выстрела она поехала в Тарусу… и сказала: “Не удалось”». (Лосская, 1992: 35).
Характерен для Цветаевой мотив обращения к будущему читателю «из-под земли», т. е. после своей смерти, идентификация себя с покойницей:
Посвящаю эти строки
Тем, кто мне устроит гроб.
Приоткроют мой высокий
Ненавистный лоб.
Изменённая без нужды,
С венчиком на лбу,
Собственному сердцу чуждой
Буду я в гробу.
Или:
И пусть тебя не смущает
Мой голос из-под земли.
Цветаева знала, что
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли…
Но вряд ли она могла предположить, что это «исчезновение» будет столь бесследным: нет даже могилы, только «место примерного захоронения». Только с позиции нынешнего времени можно оценить всю силу пророческого его призыва, сделанного в 1919 г. (в 27 лет):
Высоко надо мной торчи
Безымянный крест.
Вот уж поистине умерла, «не оставив праха на урну». Разумеется, Цветаевой чисто по-женски хотелось умереть красивой (а возможно — и красиво!):
Я в смерти — нарядной
Пребуду.
Вряд ли это её желание оказалось выполненным: какой-то прохожий вынул её из петли, а похоронами занимался со своими товарищами-сверстниками 16-летний сын, который «не смотрел» на Цветаеву в гробу3. Возможно, что и похоронил её в общей могиле, так как в то время «самоубийство расценивалось как выпад против существующего строя», ему особенно не сочувствовали, тем более если самоубийцей оказывался малознакомый человек. Как сказала хозяйка дома, в котором повесилась Цветаева: «Если бы знать, что она такая знаменитая…» (Белкина, 1992: 328, 332).
Но вернёмся к её молодым годам. В 23-летнем возрасте Цветаева пишет:
Я столько раз хотела жить
И столько — умереть!
Пока в реальной жизни влечения Танатоса уравновешивались влечениями Эроса (любовь к мужу, к дочери, к своему творчеству), на долю первого оставались художественные произведения, которые были буквально пронизаны или призывами к смерти, или её описаниями, и нет возможности перечислить все примеры, подтверждающие это наблюдение.
Приведём лишь небольшую подборку цитат из стихотворений, написанных в возрасте 23–28 лет, т. е. за три года до и три года после революции. Причём заметим, что столь масштабное событие, которое в бытовом плане буквально перевернуло всю жизнь Цветаевой, совсем не изменило общей, если можно так выразиться, «некрофильной» тональности поэзии. Этот факт ещё раз свидетельствует о том, что стихотворения Цветаевой рождались не «по случаю», не в результате поверхностного настроения, а произрастали из глубин эмоциональной сферы, из подсознательных источников, питаемых Танатосом, а не внешними событиями.
1915 год
Ненасытим мой голод
На грусть, на страсть, на смерть.
1916 год
Что давным-давно уж я во гробе
Досмотрела свой огромный сон.
1917 год
…Боюсь
Я завтра утром — мёртвой встану.
1918 год
Я и жизнь маню, я и смерть маню
В лёгкий дар моему огню.
1919 год
Как два костра, глаза твои я вижу,
Пылающие мне в могилу — в ад.
1920 год
Мне ж от Бога будет сон дарован
В безымянном, но честном гробу.
Откуда берётся это неодолимое желание всё испытать, пережить все возможные и невозможные варианты умирания? Сама Цветаева точно, хотя и очень по-своему, поэтически описывает разницу между Эросом и Танатосом. Эрос она совершенно правильно идентифицирует с любовью. «Любить – усиленно присутствовать, до крайности воплощаться здесь». И далее приводит собственную характеристику, из которой ясно, что себя она относит к состоянию, противоположному Эросу, т .е. — к Танатосу. «Вся моя жизнь — отрицание её, собственная из неё изъятость. Я в ней отсутствую».
Ещё до потери в результате революции своего состояния, будучи беременной второй дочерью, Цветаева мечтает о… смерти!
Всё же в час как леденеет твердь
Я мечтаю о тебе, о смерть.
О твоей прохладной благодати —
Как мечтает о своей кровати
Человек, уставший от объятий.
Сразу и не вспомнишь, кто ещё из поэтов призывал с такой настойчивостью и на протяжении всей своей жизни смерть!
Бытовые трудности, впрочем, не замедлили вскоре появиться. После революции на фоне каждодневной борьбы за существование потеря 500 рублей и ключа от квартиры рождают в записной книжке характерную запись (апрель 1919 г.): «О, это настоящее горе, настоящая тоска! Но горе — тупое, как молоток, бьющее по голове. Я одну секунду было совершенно серьёзно — с надеждой — поглядела на крюк в столовой. — Как просто! — Я испытала самый настоящий соблазн».
Не проще ли тогда — глаза
Закрыть мне собственной рукою?
Летом 1920 г. Цветаева пишет:
Что-то цепью за мной волочится,
Скоро громом начнёт греметь.
— Как мне хочется, как мне хочется
Потихонечку умереть.
Поначалу так и получилось: и внимания особенного на её самоубийство практически никто не обратил — шли самые трудные годы войны. Зато потом — резонанс на десятилетия.
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух — не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
Какое непомерное и странное желание не просто умереть, а умереть дважды, «схватившись руками сразу за обе зари» (Павловский, 1989: 196), прекратив «левогрудую стукотню». Это возвышенное стремление не исполнилось: умереть пришлось среди бела дня, воспользовавшись будничным отсутствием сына и хозяйки дома.
Вырвавшись в 1922 г. из «Совдепии», попав в свою любимую Германию, обретя давно не виденного мужа, казалось, можно было бы и порадоваться, глядя с балкона «Траутенаухауза» на чистенькую берлинскую улочку. Но и здесь взгляд Цветаевой — взгляд потенциального самоубийцы:
Ах, с откровенного отвеса —
Вниз — чтобы в прах и в смоль!
У неё даже чувство радости принимает, если можно так выразиться, «смертельные» формы выражения. Например, чтобы выразить ощущение своей радости после эмиграции из России, она пишет Б. Л. Пастернаку: «Немножко как на том свете». Танатосом у Цветаевой пронизаны даже положительные ассоциации. Порою кажется, что жизнь и смерть у неё поменялись местами:
Жизнь не хочет жить… но часто
Смерть не хочет умирать!
А вот строчка из «Поэмы Конца»:
Жизнь — это место, где жить нельзя.
Мысль о невозможности приспособиться к жизни («ибо — мимо родилась времени») звучит в письме к Р. Б. Гулю, написанном в апреле 1923 г.: «Я не люблю земной жизни; никогда её не любила, в особенности — людей. Я люблю небо и ангелов: там и с ними бы я умела». Многие письма Цветаевой по своей страстности и лиричности можно сопоставить с её стихотворениями. Из её писем видно, насколько легче ей давалось именно «эпистолярное общение» с людьми. Письма для Цветаевой — «некий вид потустороннего общения» — очень характерная метафора. Ещё одна строчка из письма к Пастернаку: «…как мы с тобой были счастливы… — и на этом свете, и особенно на том, который уже весь в нас».
У Цветаевой даже проявления Эроса пропитаны Танатосом: «Я в любви умела только одно: дико страдать — и петь… Даже не ждать — как Ахматова: «Только пела и ждала». Я одно вообще не умела — жить… Я всякую жизнь — разлаживала, о, не чужую: только свою — с другим».
В постель иду как в прорубь…
В постель иду как в пропасть:
Перины – без перил!
Метафоры все какие-то «некрофильные», пронизанные смертью: не здесь ли находится источник её многочисленных неудач и разочарований в любви? Не стихи, а рифмованная суицидомания:
Гробовое, глухое моё зимовье.
Смерти: инея на уста — красны —
Никакого иного себе здоровья
Не желаю от Бога и от весны.
На произошедшее в это время в России самоубийство Сергея Есенина Цветаева откликается с естественным сочувствием и неестественной нескрываемой завистью:
— Помереть в отдельной комнате! —
Скольких лет моих? лет ста?
Каждодневная мечта.
Самой не довелось так умереть: она повесилась не в комфортабельной гостинице, а в чужой деревенской избе. И в этом же стихотворении пророческое уточнение:
Жить (конечно не новей
Смерти!) жилам вопреки.
Для чего-нибудь да есть –
Потолочные крюки.
Аналогичное отношение к самоубийству выражено (в разные годы) и в письмах. Так, по поводу самоубийства Владимира Маяковского Цветаева пишет: «Прекрасная смерть!» В связи с трагической гибелью короля Бельгии Альберта I: «Хорош конец Короля Альберта? По-моему — чудесен… Я за него просто счастлива… умирать всё равно — надо. Лучше — так».
На хорошем деревце
Повеситься не жаль.
Это — последние строки из трагедии «Федра» (1927 г.), героиня которой воспылала любовью к своему пасынку и покончила с собой от неразделённой любви. Цветаева пережила (вернее — не пережила) трагедию неразделённой любви к своему сыну Георгию, конфликты с которым в последний год её жизни сыграли, возможно, самую главную роль в решении покончить самоубийством. «Цветаева понимала, что решительно не нужна сыну. «Со мной ему только хуже», — признавалась она Чуковской. Помочь ему она уже не может, надо постараться не мешать» (Швейцер, 1992: 504).
Многие стихотворения Цветаевой воспринимаются как попытка угадать, предвидеть свою смерть.
1923 год
Вас положат — на обеденный,
А меня — на письменный.
Не угадала.
1936 год
Так, когда-нибудь, в сухое
Лето, поля на краю,
Смерть рассеянной рукою
Снимет голову — мою!
Угадала. Цветаева повесилась 31 августа. И так далее.
Чем старше становилась Цветаева, тем тяжелее становилась жизнь, тем реже проявлялся Танатос в её творчестве. Влечение к смерти постепенно перемещается из сферы поэтического вдохновения в реальную жизнь:
Где отступает Любовь,
Там подступает Смерть-садовница.
И отрицание жизни, неприятие её приобретает более гражданское, социальное звучание:
1939 год
Отказываюсь — быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь — жить.
С волками площадей
Отказываюсь — выть…
На твой безумный мир
Ответ один — отказ.
Эти стихи, написанные за месяц до возвращения из Парижа на родину, показывают, что чаша долготерпения жизни была уже переполнена. Как замечает один из биографов поэтессы: «После них было уже всё равно — где не-жить». Словно подтверждая это мнение, через год в записной книжке Цветаевой появляется следующая запись: «Никто не видит — не знает, — что я год уже (приблизительно) ищу глазами крюк, но его нет, потому что везде электричество… Я год примеряю — смерть».
И в феврале 1941 г., ещё до начала войны и отчаяния эвакуационного периода, она подводит окончательный расчёт с жизнью:
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…
Все гении чаще всего предназначены для страданий, и трудные судьбы были у многих поэтов (это скорее правило, чем исключение), но если взять наиболее близкую к Цветаевой по времени и по значению А. А. Ахматову, у которой также был расстрелян муж (второй умер в ссылке), у которой также был арестован сын (у Цветаевой – дочь), которая также (после известного Ждановского выступления) испытывала большие трудности с публикацией, то в её стихах и в судьбе нет никаких признаков Танатоса! Ведущим влечением у Ахматовой является Эрос. И все сравнения Цветаевой себя с Ахматовой подчёркивают такое предположение.
На основании анализа стихотворного и эпистолярного материала Цветаевой можно прийти к выводу, что влечение к смерти у неё могло явиться одним из подсознательных источников творческого процесса. Танатос пронизывает большую часть поэтического наследия Цветаевой, своеобразно окрашивая его в депрессивные тона. Тот факт, что влечение к смерти присутствовало (и в очень сильной степени) в структуре личности Цветаевой ещё до полного расцвета её творчества, позволяет предположить, что человек появляется на свет с врождёнными источниками будущей творческой деятельности, т. е. гениальность — врождённое свойство психики. Биографические сведения о Цветаевой подтверждают такую гипотезу. По воспоминаниям её сестры: «В мамином дневнике много лет спустя мы прочли: «Четырёхлетняя моя Маруся4 ходит вокруг меня и всё складывает слова в рифмы, — может быть, будет поэт?» (Цветаева, 1971: 8).
Вознёсшее Цветаеву на уровень гения вдохновение должно быть энергетическим по своей сути, и энергетика эта — в случае Цветаевой — поставлялась вполне конкретным источником — Танатосом, одним из самых мощных влечений человека.
Влечение к смерти безусловно шире нозологического определения эндогенной депрессии, ею не исчерпывается, имеет другие генетически детерминированные механизмы формирования и более обширные проявления. Хотя клинические проявления эндогенной депрессии у Цветаевой безусловно имели место. («Самое сильное чувство во мне — тоска. Может быть, иных у меня и нет».)
Другие (кроме самоубийства) психологические ипостаси Танатоса — извращения и различные способы саморазрушения — также нашли своё отражение в личности поэтессы. Известны её гомоэротические привязанности: к женщинам она тяготела ещё с детства, и это был «не протест против среды, а личное влечение». Во всяком случае, по воспоминаниям ряда современников, в 1912–1916 годах Цветаева считалась лесбиянкой. (Здесь уместно вспомнить её «Письмо к Амазонке».) К проявлениям саморазрушения можно отнести патологическую страсть Цветаевой с 17-летнего возраста к курению: «Курила запоем, папироса стала неотъемлемым штрихом её портрета» (Белкина, 1992: 13).
Таким образом, есть основания с достаточной долей уверенности предположить, что влечение к смерти может являться одним из источников поэтического творчества. Сочетание, конечно, парадоксальное, так как творчество — это в первую очередь созидание, сотворение нового и оригинального. И странно себе представлять в роли творческого механизма Танатос. З. Фрейд писал, что «кроме Эроса существует влечение к Смерти, взаимодействие и противодействие их обоих позволяет объяснить феномен жизни» (Фрейд, 1995: 324). Возможно, что в случае Цветаевой правильнее было бы говорить об определённой степени взаимодействия Эроса и Танатоса, которое и обусловило своеобразие её творчества. Во всяком случае, нельзя отрицать того, что содержание поэтического творчества Цветаевой пронизано в основном влечением к смерти. Это не «мотив смерти» в творчестве, это явно нечто большее, и возможно, что отмеченные в данной статье стороны поэзии и жизни Цветаевой и есть проявления Танатоса. Фрейд подчёркивал, как «нелегко продемонстрировать деятельность этого предполагаемого влечения к Смерти» (Фрейд, 1995: 324). Предлагаемый в статье анализ представляет попытку такой «демонстрации».
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Белкина, М. И. (1992) Скрещение судеб. 2-е изд. М. : Рудомино.
Лосская, В. Н. (1992) Марина Ивановна в жизни. Неизданные воспоминания современников. М. : Культура и традиции.
Павловский, А. И. (1989) Куст рябины. О поэзии Марины Цветаевой. Л. : Советский писатель.
Шувалов, А. В. (1992a) Безумные грани таланта // Медицинская газета. № 54. 10 июля.
Шувалов, А. В. (1992b) Обратная сторона женской гениальности // Медицинская газета. № 67. 25 сентября.
Шувалов, А. В. (1995a) Король времени Велимир 1-й. Патографический очерк о В.В. Хлебникове с попыткой психопатологического анализа творчества // Независимый психиатрический журнал. № 3.
Шувалов, А. В. (1995b) О психической болезни русского художника П. А. Федотова // Независимый психиатрический журнал. № 4.
Шувалов, А. В. (1996) Патографический очерк о Данииле Хармсе // Независимый психиатрический журнал. № 2.
Фрейд, З. (1991) «Я» и «Оно». Труды разных лет : в 2 кн. Тбилиси : Мерани.
Фрейд, З. (1995) Художник и фантазирование. М. : Республика.
Цветаева, А. И. (1971) Воспоминания. М. : Советский писатель.
Цветаева, А. И. (1979) Корни и плоды // Звезда. № 4.
Цветаева, М. И. (1995) Собрание сочинений : в 7 т. Изд-во «Элис Лак».
Швейцер, В. А. (1992) Быт и Бытие Марины Цветаевой. М. : Интерпринт.
Эфрон, Г. С. (1995) Письма. Калининград : Изд-во «Луч-1».
1 Первооткрывательницей этого вида влечения правильнее было бы считать российского психоаналитика Сабину Шпильрейн (1885–1942), что признавал и З. Фрейд (Фрейд, 1991, кн. 1: 184), не употреблявший сам термин «Танатос».
2 Все цитаты (Цветаева, 1995).
3 Из письма Г. Эфрона, сына Цветаевой (от 30.06.1944 г.): «…мёртвых я видел в первый раз в жизни: до сих пор отказывался смотреть на покойников, включая и М.И.» (Эфрон, 1995: 194).
4 Так в раннем детстве называли Марину Цветаеву в семье.
Первоначально опубликовано в: Материалы к Терапии творческим самовыражением (Сборник статей и очерков). М. : Российское общество медиков-литераторов, 1998. С. 92–104.