Канарш Г. Ю. К особенностям поиска смысла в мире полифониста и аутиста (Дикинсон и Борхес)

Все многообразие человеческих характеров, как они описаны исследователями (см.: Бурно, 2008; Добролюбова, 2003; Волков, 2000), в мироощущенческом плане можно свести к двум основным типам: реалистические (материалистические) и идеалистические. К первым обычно относят синтонный (сангвинический), застенчиво-раздражительный, тревожно-сомневающийся, авторитарно-напряженный, педантичный. Несмотря на глубокие различия между ними, их объединяет одна общая черта — реалистическое (т. е. согласное с реальностью, осуществляемое с позиций действительности) видение мира. С другой стороны, существует характер, особенностью которого, в отличие от всех вышеназванных типов, является в целом не реалистическое (на взгляд «реалиста»), продиктованное некой внутренней логикой характера («самособойное»), отношение к миру. Это замкнуто-углубленный (аутистический) характер.

Однако среди различных характерологических типов существует один, для которого мир выглядит иначе, чем для «материалиста» и «идеалиста». Это полифонический характер. В рамках полифонического склада (см.: Добролюбова, 2003) восприятие мира обусловлено сложной, зачастую противоречивой игрой многих характерологических радикалов (мозаикой радикалов — личностных ядер), — именно поэтому для полифониста действительность предстает не как внешняя, материальная реальность (реалист), но и не как «своя», «для себя реальность» (аутист), а скорее как гипер-(сверх) реальность. Эта особенность отчасти сближает полифониста и с аутистом-идеалистом, и с типичным «материалистом» — сангвиником, однако фундаментальное различие все же сохраняется, поскольку видеть реальность «другой», но все-таки материальной (гиперматериальной) — возможно только в рамках склада, парадоксальным образом соединяющего в себе материалистическое и идеалистическое.

Характерологически обусловленная способность видеть, переживать мир иначе, чем он есть, общая для полифониста и человека с замкнуто-углубленным характером, с постоянным поиском себя в нем, с особой остротой ставят для носителей обоих характеров проблему обнаружения смысла. И полифонист, и замкнуто-углубленный в силу особенностей своего склада чаще остальных склонны задаваться смысложизненными вопросами, искать ответы на трепещущие вопросы человеческого бытия. И все же тот факт, что замкнуто-углубленный видит мир «для себя», т. е. не реалистически (с точки зрения «реалиста»), а полифонист «иначе», но все же по-своему материалистически (гиперматериалистически), задает некоторые особенности в поиске смысла в рамках каждого из этих душевных складов. Для замкнуто-углубленного смысл рождается как бы «изнутри», внешний мир в этом случае может послужить лишь проводником к сокровенному, для полифониста — напротив, источником смысла скорее будет материальная действительность, хотя и увиденная с необычной для реалиста точки зрения.

Попытаемся показать эти особенности на примере творчества американской поэтессы XIX века Э. Дикинсон и аргентинского писателя и поэта второй половины XX столетия Х. Л. Борхеса.

 «Час свинца» и «миры повседневности» Эмили Дикинсон

Для Эмили Дикинсон проблема поиска смысла — одна из ключевых. Такое внимание к смысложизненным вопросам, по-видимому, находит свое объяснение в тех душевных драмах, которые, по меньшей мере, дважды, пришлось перенести поэту за свою жизнь. Вчитаемся внимательно в эти строки (Дикинсон Эмили. Стихотворения: эл. ресурс):

Я все потеряла дважды

У смертного порога,

Стояла дважды нищей

Перед дверями Бога!

 

И ангел — дважды падший —

Мне возмещал потери.

Отец! Банкир! Грабитель!

Я вновь стою у двери!

(Пер. Л. Ситника)

 

Глубокий внутренний надлом, состояние опустошенности, дезориентированности каждый раз являли собой результат душевной трагедии, описанной поэтом в ряде ее стихотворений. Стремясь передать те чувства и ощущения, которые обычно охватывают человека, пережившего подобную душевную драму, в одном из своих стихотворений Дикинсон использовала потрясающую по своей силе и глубине метафору, назвав этот период «Часом свинца»:

Это час свинца —

Если выживешь — вспомнится —

Как про снег вспоминают погибавшие люди —

Холод — оцепенение! Будь что будет!

 

Подобные ощущения холода, отчужденности, потерянности человека перед лицом враждебного ему мира, передаваемые в стихах Э. Дикинсон, созвучны ощущениям другого великого писателя-полифониста — Ф. Кафки. Подобно героям романов Кафки, отчаянно и безнадежно пытающимся найти выход из тупиков заколдованного мира, Дикинсон задается вопросами о смысле происходящего:

Сознание, что сознает

И Тьму и Свет равно,

Когда-нибудь узнает Смерть,

Но лишь оно одно

 

Должно преодолеть разрыв

Меж космосом идей

И тем экспериментом — что

Возложен на людей.

 

Но, как и герой Кафки, пытающийся пробраться к таинственному Замку, чтобы снять с себя беспочвенные подозрения, Дикинсон не получает ответа на мучающие ее вопросы. Отсюда — пессимизм и чувство безысходности, сквозящие в строчках многих ее стихотворений:

Блуждать внутри себя самой

Душа обречена

С Поводырем — Бродячим псом,

И этот Пес — она.

(Пер. А. Гаврилова)

 

Итак, все усилия дойти до предельных оснований бытия, понять божий промысел, управляющий миром, обречены на неудачу. Да и нужно ли это самому человеку? — временами спрашивает себя поэтесса. Нужно ли доискиваться до тайн бытия и небытия, когда глазам человека открывается другой, не столь масштабный, но от этого не менее интересный, мир — тот, который можно назвать «миром повседневности»?

Не будет преувеличением сказать, что поэзия Э. Дикинсон — это настоящий Гимн повседневности. Но заметим: повседневности не в обычном значении этого слова, как некой серой, рутинной области человеческого существования, которой обычно противопоставляется жизнь интересная, красочная, богатая событиями, а, напротив, — повседневности, исполненной смысла. Не про себя ли Дикинсон так великолепно сказала:

Он был поэт —

Гигантский смысл

Умел он отжимать

Из будничных понятий —

Редчайший аромат

 

Из самых ординарных трав,

Замусоривших двор —

Но до чего же слепы

Мы были до сих пор!

 

Примеров применения такого рода способности отыскивать необычное в обычном, интересное и новое — в примелькавшемся, на страницах сборников Э. Дикинсон — множество. Однако мне кажется, что наиболее плодотворным в этом смысле было общение поэта с Природой. Именно природа в ее многообразии предоставляла «материал», на основе которого удавалось синтезировать драгоценные крупицы смысла:

Четыре дерева — в пустынном месте —

Без всякого порядка,

Или плана, или видимости смысла —

Растущих вместе.

 

Солнце — их по утрам приветствует —

Да ветер —

Других соседей — кроме Бога —

Ближе нету.

 

Их угол им дает — приют —

Они — ему — внимание прохожих —

К тени или — если это дети — к белке —

Дают.

 

Какое им в Великом Замысле Природы

Досталось место?

Они — в безжалостной отставке — или впереди —

Нам неизвестно.

(Пер. Л. Ситника)

 

Да, нам действительно неизвестно, какое место занимает эта, или любая другая, группа деревьев в общем строе мироздания. Но в данном контексте это, собственно, и не важно. Главное, что сам человек, путем простого наблюдения, при помощи обыкновенной фантазии может придать тем или иным явлениям окружающей действительности человеческий смысл, преодолев тем самым Великую отчужденность мира.

Так, в приведенном стихотворении Э. Дикинсон четыре дерева на пустыре — это уже не просто деревья, но целая семья, которая обросла привычными человеческими связями: имеет свой «круг соседства» (солнце и ветер), хозяина, у которого она «снимает» «квартиру» (пустырь), и с которым «расплачивается» тем, что привлекает к себе внимание «прохожих». При этом сами прохожие, как можно заметить, разного возраста: среди них и взрослые, и дети. Первых привлекает тень, даваемая деревьями, вторых — белки, скачущие в ветвях. Совокупность связей, которые благодаря потрясающей силе воображения поэта, устанавливаются между этими, внешне никак не связанными фрагментами реальности, и создает тот самый смысл, которого так не хватает страдающей душе Эмили Дикинсон.

И в этой удивительной способности увидеть мир с необычной точки зрения, вычленить те аспекты реальности, которые недоступны взгляду «нормального», «здорового» человека — одно из наиболее ценных свойств полифонического характера, в равной мере отличающие его как от людей реалистического, так и аутистически-идеалистического мироощущения.

Слепота и «незримый мир» Хорхе Луиса Борхеса

Принципиально иную стратегию поиска мы обнаруживаем в случае знаменитого аргентинского писателя и поэта Хорхе Луиса Борхеса. Не являясь полифонистом по своему душевному складу, Борхес, как это ни странно, имеет немало общего с Эмили Дикинсон. И американскую поэтессу, и аргентинского писателя, на наш взгляд, объединяет одно важное обстоятельство: душевная драма, перевернувшая их жизнь и поставившая их перед проблемой «нового рождения», буквально обретения себя «заново» в новом, чужом и неподвластном им мире. Разница заключалась в лишь том, что трагедия Дикинсон — во внутреннем, душевном разладе, вызванном внезапными приступами болезни, а трагедия Борхеса — в потере зрения, в слепоте, неминуемо подступавшей к нему с самого рождения.

Будто по иронии судьбы слепота настигла писателя в чрезвычайно знаменательный для него момент — в период назначения его директором Национальной библиотеки в Буэнос-Айресе. Трагизм и одновременно парадокс ситуации состоял в следующем. Получив в свое распоряжение огромное количество книг (по словам Борхеса, всего их было более 900 000) по самой разнообразной тематике, на всех языках мира, в том числе и древних, Борхес — один из самых любознательных и читающих писателей, каких только знала история литературы — оказался лишенным возможности воспользоваться всем этим богатством. «Со временем — рассказывал Борхес в одной из своих лекций — мне стала очевидна удивительная ирония произошедшего. Я всегда воображал Рай чем-то наподобие библиотеки, как некоторым он представляется садом или дворцом. И вот я оказался в нем. Здесь были собраны девятьсот тысяч томов на разных языках. Я убедился, что едва разбираю надписи на переплетах и корешках. Тогда я написал стихотворение «О дарах»… Эти дары взаимоисключают друг друга: множество книг и ночь, невозможность читать их» (Борхес, 2000, с. 183–184).

Что оставалось делать в подобной ситуации? Борхес, будучи человеком широко эрудированным, к тому же питавшим немалый интерес к эзотерической литературе, по его же словам, поспешил прибегнуть к совету Р. Штайнера — основоположника антропософии — утверждавшего, что момент окончания чего-то непременно следует считать началом чего-то нового. Оставалось лишь понять, что может стать этим новым — источником смысла для человека, имеющего страсть к чтению, но потерявшего зрение — взамен книг, которые до сих пор выступали в качестве такового.

И решение было найдено: «Я принял решение. Я сказал себе: утрачен дорогой мир видимого; я должен сотворить иной вместо зримого мира, навсегда утерянного» (Там же). Идея Борхеса состояла в том, чтобы начать проводить занятия по древнеанглийской литературе с группой своих студентов из Университета Буэнос-Айреса. Писатель предложил проводить занятия в частном порядке сразу после завершения экзаменов по современной английской литературе — предмету, который он преподавал в университете, одновременно пытаясь ненавязчивым чтением лекций заинтересовать слушателей и подготовить их к восприятию столь сложного предмета. Предложение Борхеса было поддержано студентами, и занятия состоялись.

Однако, почему именно древнеанглийская литература? Этот выбор был сделан отнюдь не случайно. Дело в том, что предки Борхеса по материнской линии были выходцами с туманного Альбиона. Поэтому знакомство с английским языком и классической английской литературой в жизни писателя состоялось очень рано. Однако интерес к Англии у Борхеса не исчерпывался его пристрастием к творчеству английских писателей. С раннего детства Хорхе Луис, много читавший, и к тому же наделенный богатой фантазией, чувствовал внутри себя таинственную связь с героическими временами древних скальдов и викингов. Это ощущение глубокого внутреннего родства с древней культурой своих предков он сохранил и в более старшем возрасте, пронеся ее через всю жизнь. И эта связь впоследствии оказалась бесценным лекарством в столь трудный для Борхеса момент его жизни.

Вновь обратимся к воспоминаниям писателя: «Я думал, что утратил видимый мир, а сейчас хочу обрести другой — мир своих далеких предков, тех племен, тех людей, что пересекли на веслах бурные северные моря, отправившись из Дании, Германии и Нидерландов завоевывать Англию; они назвали ее Англией, а раньше земля англов (England) звалась землей бриттов, которые были кельтами» (Там же, с. 188).

Штудии по древнеаглийской литературе, предпринятые Борхесом совместно с группой его учеников, таким образом, были продиктованы отнюдь не только интересом к самой этой литературе, т. е. совершались не ради нее самой, — но ради обретения глубинного, потаенного смысла, скрытого на страницах древних произведений, и глубоко созвучного духовному миру писателя. При этом важно иметь в виду, что данный процесс существенно трансформировал значение самого изучаемого предмета: в этом случае древнеанглийская литература переставала быть просто литературой, но приобретала в глазах Борхеса особый — эзотерический — смысл, становилась его проводником в мир Сокровенного.

Именно поэтому для Борхеса совершенно естественным было, например, посвятить, одно из своих стихотворений изучению древнеанглийской литературы, чем он немало удивлял своих, реалистически чувствующих и мыслящих, коллег-литераторов[1].

Изучение древнеанглийского принесло свои плоды: духовному взору ослепшего писателя и профессора открылся богатейший мир старинных преданий, повествующих о жизни и свершениях его предков-викингов. Каждое, даже самое незначительное продвижение, самый незначительный успех рождали незабываемые восторги, о которых позже Борхес вспоминал как об одном из самых ярких (!) страниц своей жизни.

Вот как он описывает процесс «дешифровки» древнего языка и связанные с этим ощущения: «Мы нашли два слова. Эти слова пьянили нас; правда, я был стар, а мои ученицы юны (оба возраста склонны к восторгам). Я думал: «Я возвращаюсь к этому языку, я вновь обретаю его. Я не впервые пользуюсь им; я говорил на этом языке, когда носил другие имена». Этими словами были названия Лондона — Lundenburg, Londresburgo — и название Рима, которое тронуло нас даже сильнее, мы подумали о свете Рим, падавшем на эти затерянные далеко на севере острова, — Romeburg, Romaburgo. Казалось, еще немного, и мы пойдем по улице с криками: «Lundenburg, Romeburg…» (Борхес, 2000, с. 189–190; также: Борхес, 2004, с. 48).

Несомненно, эти занятия имели не только чисто познавательный, но и огромный терапевтический эффект: они в корне изменили отношение писателя к своему недугу. По словам Борхеса, благодаря своему открытию «другого мира», — слышимого мира древнеанглийского языка, заменившего ему «мир видимый» — он не дал слепоте запугать себя, а напротив, стал воспринимать ее по иному — не как обрушившееся на него несчастье, но как один из возможных стилей человеческой жизни. Более того, тот мир, что открылся не глазам, но духовному взору этого удивительного человека, оказался настолько богатым, что дал Борхесу силы и вдохновение для дальнейших творческих поисков в мире древней литературы.