Лермонтов Михаил Юрьевич (А. В. Шувалов)

М. Ю.  Лермонтов, 1840.

«Родился... со всеми признаками тяжёлой физической наследственности — упорной золотухи[1], рахитизма, повышенной нервности... Из всех этих данных мы видим, что Лермонтов родился физически болезненным ребёнком... С раннего детства у него уже проявлялись черты шизоидной натуры: жестокость, наряду с этим необыкновенная доброта и чувство справедливости, страсть к разрушению, раздражительность, капризность, упрямство, склонность к повышенному фантазированию, ранняя влюблённость, аутистическая замкнутость, болезненная чуткость и сознание собственного превосходства... Смерть отца вызвала у него чрезвычайно сильную реакцию, настолько, что повергла поэта в тяжелое состояние скорби. Он уходил в уединённые места, в лес, поле, на кладбище или проводил бессонные ночи, глядя сквозь окно в ночную тьму, а в голове стучала безысходная мысль покончить с собой» (Соловьёва, 1926, с. 191–192).

«Болезненный ребёнок. В детстве страдал какой-то длительной и тяжёлой болезнью, которая, по-видимому, наложила отпечаток на всю его жизнь. Как это страдание отразилось на его душевной жизни, Лермонтов даёт понять в описании детства Саши Арбенина: “болезнь, говорит он там, имела важные следствия и странные влияния и на ум и характер Саши: он выучился думать. Лишённый возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой. В продолжение мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он привыкал побеждать страдания тела, увлекаясь грёзами души...” Он был ребёнок чрезвычайно замкнутый, необщительный, к людям относился с презрением, чем отталкивал от себя окружающих» (Сегалин, 1926, с. 91).

«Заботливость бабушки о Мишеньке доходила до невероятия; каждое слово, каждое его желание было законом... Когда Мишенька стал подрастать и приближаться к юношескому возрасту, то бабушка стала держать в доме горничных, особенно молоденьких и красивых, чтобы Мишеньке не было скучно. Иногда некоторые из них бывали в интересном положении, и тогда бабушка, узнав об этом, спешила выдавать их замуж за своих же крепостных крестьян по её выбору» (Шугаев, 1989, с. 62).

«Зная, как панически боялась бабка за здоровье Мишеля, трудно допустить, чтобы она по своей воле могла преподнести такое сомнительно лекарство от деревенской скуки, как подкупленную благосклонность деревенских магдалин к едва вышедшему из младенческих лет отроку» (Марченко, 2010, с. 102).

«Студент Лермонтов, в котором тогда никто из нас не мог предвидеть будущего замечательного поэта, имел тяжёлый, несходчивый характер, держал себя совершенно отдельно от всех своих товарищей, за что, в свою очередь, и ему платили тем же. Его не любили, отдалялись от него и, не имея с ним ничего общего, не обращали на него никакого внимания» (Вистенгоф, 1989, с. 138).

«…запрещение читать художественную литературу и ряд других ограничений — вот с чем пришлось столкнуться поэту, когда он оказался в Школе» (Назарова, 1979, с. 139).

«В 1834 году юнкера издавали журнал “Школьная заря”. Тут Лермонтов поместил ряд своих поэм, заслуживших ему известность нового Баркова. Произведения эти отличались жаркой фантазией и подчас прекрасным стихом, но отталкивали своим цинизмом и грязью... Психопатия Лермонтова так ярко бросалась всем в глаза, что не могла не быть незамеченной даже не психиатрами. Все критики поэзии Лермонтова, признавая глубоко субъективный и автобиографический характер этой поэзии, отмечают прямо или косвенно ту или иную психопатическую черту Лермонтова. А некоторые прямо говорят о болезненности душевного склада Лермонтова... Таким образом, согласно учению Кречмера, Лермонтов должен быть отнесён к группе гениальных психопатов (шизоидов)» (Соловьёва, 1926, с. 195, 199, 206).

«Ему не достались в удел ни прелести, ни радости юношества; одно обстоятельство, уже с той поры, повлияло на его характер и продолжало иметь печальное и значительное влияние на всю его будущность. Он был дурён собой, и эта некрасивость, уступившая впоследствии силе выражения, почти исчезнувшая, когда гениальность преобразила простые черты его лица, была поразительна в его самые юные годы. Она-то и решила его образ мыслей, вкусы и направление молодого человека, с пылким умом и неограниченным честолюбием» (Ростопчина, 1989, с. 358).

«Одарённый от природы блестящими способностями и редким умом, Лермонтов любил преимущественно проявлять свой ум, свою находчивость в насмешках над окружающею его средою и колкими, часто очень меткими остротами оскорблял иногда людей, достойных полного внимания и уважения. С таким характером, с такими наклонностями, с такой разнузданностью он вступил в жизнь и, понятно, тотчас же нашёл себе множество врагов... В характере Лермонтова была ещё черта далеко не привлекательная — он был завистлив. Будучи очень некрасив собой, крайне неловок и злоязычен, он, войдя в возраст юношеский, когда страсти начинают разыгрываться, не мог нравиться женщинам, а между тем был страшно влюбчив. Невнимание к нему прелестного пола раздражало и оскорбляло его беспредельное самолюбие, что служило поводом с его стороны к беспощадному бичеванию женщин. Как поэт, Лермонтов возвышался до гениальности, но как человек, он был мелочен и несносен. Эти недостатки и признак безрассудного упорства в них были причиною смерти гениального поэта от выстрела, сделанного рукою человека доброго, сердечного, которого Лермонтов довёл своими насмешками и даже клеветами почти до сумасшествия» (Арсеньев, 1989, с. 56–57).

«На Кавказе юношеская весёлость уступила место у Лермонтова припадкам чёрной меланхолии, которая глубоко проникла в его мысли и наложила особый отпечаток на его поэтические произведения» (Ростопчина, 1989, с. 362).

«По нашему современному определению, его можно было назвать хулиганом чистейшего типа. Выходки совершенно невозможные и нетерпимые, бретёрство самого низшего разбора, нечистоплотная бесцеремонность в обращении с женщинами как-то странно уживалась в нём с подвигами высокого благородства, верностью дружбе. ...По словам П. П. Вяземского, характер у поэта был крайне неровный и настроение часто и резко менялось: от неудержимой весёлости он переходил к мрачной задумчивости и угрюмо сидел молча, еле отвечая на вопросы. И в такие минуты он бывал небезопасен» (Опочинин, 1990, с. 40–41).

«...был дурной человек: никогда ни про кого не отзовётся хорошо; очернить имя какой-нибудь светской женщины, рассказать про неё небывалую историю, наговорить дерзостей — ему ничего не стоило. Не знаю, был ли он зол или просто забавлялся, как гибнут в омуте его сплетен...» (Тиран, 1989, с. 151).

[1839 г.] «В наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его сумрачного лица, от его больших и неподвижно-тёмных глаз. Их тяжёлый взгляд странно не согласовывался с выражением почти детски нежных и выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на сутулых плечах возбуждала ощущение неприятное; но присущую мощь тотчас сознавал всякий... Не было сомнения, что он, следуя тогдашней моде, напустил на себя известного рода байроновский жанр, с примесью других, ещё худших капризов и чудачеств. И дорого же он поплатился за них!» (Тургенев, 1967, с. 80–81).

«Кажется, он сам, если не сознавал ясно, то более или менее смутно чувствовал в себе это «не совсем человеческое», чудесное или чудовищное, что надо скрывать от людей, потому что этого люди никогда не прощают. Отсюда — бесконечная замкнутость, отчуждённость от людей, то, что кажется “гордыней” и “злобою”. Он мстил миру за то, что сам не от мира сего; мстил людям за то, что сам “не совсем человек”. “И никого-то он не любит” — жаловались на него бабушке» (Мережковский, 1989, с. 44).

«В его любовных романах не было запятых, были лишь точки: кажется, ни разу не случалось, чтобы с какой-то из женщин он возобновлял прежние отношения» (Зюзюкин, 2007, с. 359).