Канарш Г. Ю. "Философия жизни" глазами психастеника и аутиста (Баратынский и Гумилев)

В своей книге «О характерах людей» (Бурно, 2008) проф. М. Е. Бурно подчеркивает момент характерологической близости психастенического и аутистического душевного складов. Сближает их, несмотря на типологические различия (психастеник — «реалист», аутист — «теоретик») преобладание мыслительной, аналитической составляющей в структуре характера. Эта общая черта — мыслительность, аналитичность, — отчасти объясняет, почему и психастенику, и аутисту свойственно проявлять особое внимание к экзистенциальным сторонам пребывания человека в мире.

На подобные характерологические сравнения наталкивают подчас вполне обычные, даже не связанные напрямую с ТТС, занятия, как например, чтение стихов. Случайно взяв в руки томик Евгения Баратынского, я обнаружил удивительные созвучия, позволившие мне сопоставить его творчество с творчеством такого, казалось бы, далекого и по времени, и по характеру, и по личной судьбе автора, как Николай Гумилев.

Баратынский, по-видимому, человек психастенического склада, о чем свидетельствует отчетливо проявляющаяся в его стихах (и подмеченная современниками, в частности, А. С. Пушкиным) мыслительная аналитичность. Особенно выразительным в этом смысле кажется стихотворение под названием «Уныние», в котором Баратынский с грустью признается в своей неспособности получать удовлетворение от погружения в мир чувственных радостей, «забываться», подобно своим товарищам, в развлечениях и пирушках. Удел такого человека — рефлексия (и саморефлексия), делающая почти неизбежным постоянное пребывание в состоянии тревожного размышления, нравственных сомнений, навязчивых сравнений. Очень характерно здесь и ипохондрическое, тоскливое настроение (о чем говорит само название стихотворения — «Уныние»). Совсем не случайно сангвинический Пушкин в «Послании Дельвигу» (Пушкин, 1948, с. 68-72), верно почувствовав особенности характера своего психастенического товарища и коллеги по поэтическому «цеху», называет его «Гамлетом-Баратынским», иронически обыгрывая в этом стихотворении тему тревожно-нравственных размышлений-раздумий о смерти, равно свойственных как знаменитому шекспировскому Гамлету, «принцу Датскому», так и русскому поэту Баратынскому[1].

Мне, как человеку аутистического (с астеноподобностью) склада наиболее созвучными оказались именно философские стихотворения-размышления Баратынского. Здесь я приведу только одно из них, посвященное своеобразному пониманию-чувствованию поэтом того, что я условно назвал «философией жизни».

Тщетно меж бурною жизнью хладною смертью, философ,

Хочешь ты пристань найти, имя даешь ей: покой.

Нам, из ничтожества вызванным творчества словом тревожным,

Жизнь для волненья дана: жизнь и волненье — одно.

Тот, кого миновали общие смуты, заботу

Сам вымышляет себе: лиру, палитру, резец;

Мира невежда, младенец, как будто закон его чуя,

Первым стенаньем качать нудит свою колыбель!

(Е. А. Баратынский. «Мудрецу»)

 

Особенно интересным мне показалось то, как своим экзистенциальным пафосом и поэтическим строем это стихотворение перекликается с замечательным по своей внутренней силе и глубине произведением другого любимого мной поэта — Николая Гумилева, которое так и называется — «Жизнь».

С тусклым взором, с мертвым сердцем в море броситься со скалы,

В час, когда, как знамя, в небе дымно-розовая заря,

Иль в темнице стать свободным, как свободны одни орлы,

Иль найти покой нежданный в дымной хижине дикаря.

Да, я понял. Символ жизни — не поэт, что творит слова,

И не воин с твердым сердцем, не работник, ведущий плуг, –

С иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва,

Забывающий игрушки между белых усталых рук.

(Н. Гумилев. «Жизнь»)

 

Если говорить о содержательном наполнении произведения, то, казалось бы, оба поэта — и Баратынский, и Гумилев, — пишут об одном — о жизни и ее «философии», — при этом даже строй, гармония стиха похожи, — своей величественностью, величавостью он как бы подчеркивает особую значимость вопроса. Но как по-разному поэты чувствуют (и понимают) жизнь! Для психастеника Баратынского жизнь — это волнение и тревога, которыми от самого рождения «пропитано» повседневное существование человека. Для аутистического же Гумилева жизнь — неразрешимый парадокс, тайна, символическое присутствие которой, говоря словами М. Е. Бурно, напрягает мысль и требует своей разгадки. При том, что оба стихотворения можно назвать философскими, одно из них (Баратынского) содержит по-своему трезвую и реалистичную оценку действительности, тогда как другое (Гумилева) говорит с нами посредством символов, отсылая к Неведомому.

Еще один момент, интересный для сравнения — тот эмоциональный настрой, который лежит в основе стихотворений. Мрачное, депрессивное, хотя и чрезвычайно мощное по своей эмоциональной силе, настроение, выраженное в строках Гумилева, поразительным образом контрастирует с бесстрастно-аналитическим тоном стихов Баратынского. В этом различии также сказывается природа аутистического и психастенического радикалов. Для одного из них, как известно, характерна блеклая чувственность (психастеник), другому, напротив, свойственны мощные чувственные порывы, парадоксально сочетающиеся, впрочем, с эмоциональной холодностью[2] (аутист). Все эти особенности мышления и чувствования, на мой взгляд, отчетливо видны в приведённых стихотворениях.

И, наконец, хотелось бы обратить внимание еще на одну важную деталь. Интересно, что оба стихотворения заканчиваются строфами, в которых присутствует образ ребенка, или младенца. Думается, это не случайно. Ребенок — это и есть символ жизни, как вечно обновляющегося процесса. Но с характерологической точки зрения любопытно другое, — то, каким предстает этот ребенок у Баратынского и Гумилева. Ребенок Баратынского — это беспомощный младенец, «мира невежда», который громким плачем оповещает окружающих о своем беспокойстве. Совсем другим предстает этот образ у Гумилева. Поэт говорит нам не о беспомощном младенце, но о «ребенке-царе» (обратите внимание: какая разница!), всеведущем и всемогущем, возраст которого (парадокс!) соизмерим с «возрастом» мироздания. По сути, образ, созданный Гумилевым, парадоксальным образом сочетает-соединяет в себе два противоположных начала жизни — юность и старость, невежество и мудрость, «легкость бытия» и его неимоверную тяжесть.

То есть, повторим еще раз, философскому, но реалистическому пониманию жизни Баратынского противостоит ее усложненно-углубленная символическая трактовка Гумилевым. При том что тематически, стилистически, даже образно (в плане использованных образов) оба стихотворения очень схожи между собой. Такая «перекличка» в культуре поистине кажется удивительной. Она, на мой взгляд, в очередной раз свидетельствует об удивительном «разнообразии человеческих миров» (П. В. Волков), которые, однако, объединяются в некое единое целое невидимыми нитями духовного творчества.

В данном контексте кажется уместным еще раз напомнить и о психотерапевтическом значении творчества (в данном случае — поэзии). Уверен, не один великий творец слова мог бы «подписаться» под этими строками Баратынского:

Болящий дух врачует песнопенье.

Гармонии таинственная власть

Тяжелое искупит заблужденье

И укротит бунтующую страсть.

Душа певца, согласно излитая,

Разрешена от всех своих скорбей;

И чистоту поэзия святая

И мир отдаст причастнице своей.

(Е. А. Баратынский).