Филозоп А. А. Психастенический (тревожно-сомневающийся) характер в литературном наследии А. П. Чехова

Литературное наследие А. П. Чехова — это яркий пример тревожно-сомневающегося (психастенического) способа структурирования своего пути, как в жизни, так и в искусстве. Какие же отличительные признаки присущи тревожно-сомневающемуся характерологическому радикалу? Прежде всего, это дефензивность — «пассивная оборонительность в противоположность активной, агрессивной оборонительности» (Бурно, 2006b: 12). П. Б. Ганнушкин, давший подробное клиническое описание данному складу личности, выделил у психастеников такие характерологические черты: крайнюю нерешительность, тревожность, боязливость, постоянную наклонность к сомнениям, впечатлительность, деликатность, застенчивость, а также педантизм (см.: Психология и психоанализ характера, 1998). Тревожное засилье мысли (как правило, бесплодный анализ) превалирует над непосредственным чувственным переживанием. Нередко люди с этим характерологическим рисунком смягчают свою робость и тревогу приемом небольших доз алкоголя.

А. П. Чехов тонко это отражает в своем рассказе «Припадок», описывая размышления психастеничного Васильева. «От водки у него потеплело в груди. Он с умилением глядел на своих приятелей, любовался ими и завидовал. (…) они горячи, честны, самоотверженны и, как люди, ничем не хуже его, Васильева, который сторожит каждый свой шаг и каждое свое слово, мнителен, осторожен и малейший пустяк готов возводить на степень вопроса» (Чехов, 1982: 70–71). Посещение падших женщин со своими приятелями-студентами, с целью «хоть один вечер пожить по-человечески», у героя чеховского рассказа Васильева провоцирует тягостную бессонную ночь размышлений о спасении всех подобных особ женского пола. «Он всячески изощрял свою фантазию, воображал себя самого то братом падшей женщины, то отцом ее, то самою падшей женщиною с намазанными щеками, и все это приводило его в ужас. Ему почему-то казалось, что он должен решить вопрос немедленно, во что бы то ни стало, и что вопрос этот не чужой, а его собственный. Он напряг силы, поборол в себе отчаяние и, севши на кровать, обняв руками голову, стал решать: как спасти всех тех женщин, которых он сегодня видел?» (там же: 84). Найдя, как казалось Васильеву, нужное решение — апостольство, он почувствовал нечто похожее на вдохновение, но вскоре устал и вспомнил «что у него нет дара слова, что он труслив и малодушен, что равнодушные люди едва ли захотят слушать и понимать его, студента-юриста третьего курса, человека робкого и ничтожного, что истинное апостольство заключается не в одной только проповеди, но и в делах…» (там же: 86). Таким образом, осознав, что в своих размышлениях он зашел в тупик, из которого уже никак не возможно выбраться, чеховский герой ощутил мучительную душевную боль, и жизнь представилась ему отвратительной и невыносимой.

Болезненная сосредоточенность на собственных мыслях, нередко имеющих нравственно-этическую направленность, сочетается в человеке с тревожно-сомневающемся характером с леностью и душевной инертностью, которые не позволяют ему реализовывать на практике свои моральные убеждения, и порождают, в свою очередь, чувство вины (см.: Бурно, 2005). У А. П. Чехова эту черту психастенической личности мы находим в одной из характеристик главного героя рассказа «Палата №6» Андрея Ефимовича. «Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность, но чтобы устроить около себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в свое право. Приказывать, запрещать и настаивать он положительно не умеет. (…) Когда обманывают Андрея Ефимыча или льстят ему, или подносят для подписи заведомо подлый счет, то он краснеет, как рак, и чувствует себя виноватым, но счет все-таки подписывает; когда больные жалуются ему на голод или на грубых сиделок, он конфузится и виновато бормочет «Хорошо, хорошо, я разберу после… Вероятно, тут недоразумение…» (Чехов, 1982: 118).

Психастенические черты характера иногда гиперкомпенсируются тревожно-сомневающейся личностью, превращаясь в свою противоположность (см.: Бурно, 2005). Так в чеховском произведении «Дама с собачкой» Гуров предстает вначале перед читателем как весьма циничный человек, призирающий женщин и уничижительно называющий их «низшая раса». Случайная встреча с Анной Сергеевной в Ялте, начавшаяся как очередное мимолетное увлечение и переросшая в дальнейшем в сильное любовное переживание, открывает перед нами другие грани характера чеховского героя. Как только Гуров решается вновь увидеть Анну Сергеевну и уезжает из Петербурга на ее поиски в город С., демонстративная гиперкомпенсаторная бравурность в отношениях с женщинами сменяется тревожными сомнениями-размышлениями и робостью, свойственными скорее для психастеника, чем для светского ловеласа. «Он ходил и все больше и больше ненавидел серый забор, и уже думал с раздражением, что Анна Сергеевна забыла о нем и, быть может, уже развлекается с другим (…) Он вернулся к себе в номер и долго сидел на диване, не зная, что делать, потом обедал, потом долго спал. «Как все это глупо и беспокойно, — думал он, проснувшись и глядя на темные окна; был уже вечер. — Вот и выспался зачем-то. Что же я теперь ночью буду делать?» Он сидел на постели покрытой дешевым серым, точно больничным одеялом, и дразнил себя с досадой: «Вот тебе и дама с собачкой… Вот тебе и приключение… Вот и сиди тут» (Чехов, 1982: 453–454). В финале повести мы видим, как любовь Гурова к Анне Сергеевне смягчает свойственную природе его характера склонность к сомнениям-рассуждениям, но А. П. Чехов не дает своему герою возможность найти какое-либо оптимальное решение для воссоединения с женщиной, которую он впервые в жизни полюбил по-настоящему. «Прежде, в грустные минуты, он успокаивал себя всякими рассуждениями, какие только приходили ему в голову, теперь же ему было не до рассуждений, хотелось быть искренним, нежным… (…) они долго советовались, говорили о том, как избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освободиться от этих пут? «Как? Как? — спрашивал он, хватая себя за голову. — Как?» И казалось, что еще немного — и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается» (Чехов, 1982: 458–459).

Не менее яркой иллюстрацией типичного развития любовной коллизии для человека с психастеническим характерологическим складом являются взаимоотношения Алехина с Анной Алексеевной из чеховского рассказа «О любви». Уже при первой встречи с Анной Алексеевной, Алехин «почувствовал в ней существо близкое», знакомое (там же: 414). «Ее взгляд, изящная, благородная рука, которую она подавала мне, ее домашнее платье, прическа, голос, шаги всякий раз производили на меня все то же впечатление чего-то нового, необыкновенного в моей жизни и важного» (там же: 415). Алехин становится другом семьи Луговских, размышляя о несправедливости и превратностях судьбы, которая не дала возможности встретить Анну Алексеевну раньше, до того как она вышла замуж «за неинтересного человека, почти старика» (там же: 416). Понимая, что его чувство не безответно, что Анна Алексеевна тоже испытывает к нему глубокую симпатию, Алехин не предпринимает ни каких шагов для сближения с Луговской. «Психастеническое благородство», тревожность, робость, крайняя нерешительность и неспособность предаться естественному чувственному переживанию порождает в душе Алехина мучительное сомнение и активизирует склонность к нравственным рассуждениям, выполняющим лишь компенсаторную функцию. «Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может повести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею; мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвет счастливое течение жизни ее мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне верили. Честно ли это? Она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести ее? (…) И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга?» (там же: 417). А. П. Чехов психологически точно описывает исход душевных терзаний своего героя, характерный именно для человека с тревожно-сомневающимся складом личности. Осознавая неизбежность разлуки с Анной Алексеевной, понимая, что сложившиеся обстоятельства помогают избежать мучительного принятия какого-либо решения, Алехин на мгновение полностью отдается чувству, переполнявшего все его существо уже долгое время. «Когда тут в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слезы потекли из глаз; целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, — о, как мы были с ней несчастны! — я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было все то, что нам мешало любить» (там же: 419). Лишь на одно мгновение Алехин способен довериться своей чувственности. Уже через несколько минут, он поступает так, как это свойственно психастенику, для которого испытывать цельное чувство гораздо легче на расстоянии, чем в непосредственном общении с объектом обожания. «Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались — навсегда. Поезд уже шел. Я сел в соседнем купе, — оно было пусто, — и до первой станции сидел тут и плакал. Потом пошел к себе в Софьино пешком…» (там же: 419).

Для тревожно-сомневающихся людей, духовно ограниченных, лишенных чувства юмора, благородства, здоровой доли оптимизма, жизнь превращается в рутинное, строгое, механически утомляющее соблюдение определенного свода правил. Служение «добру», нравственности, навязчивое служение «нравственному закону» оборачивается в свою противоположность и становится тягостным для людей, находящихся в окружении психастеника. Таков чеховский Беликов из рассказа «Человек в футляре». «Оно, конечно, так-то, все это прекрасно, да как бы чего не вышло»,постоянно повторял чеховский герой (там же: 388). «Всякого рода нарушения, уклонения, отступления от правил приводили его в уныние, хотя, казалось бы, какое ему дело? Если кто из товарищей опаздывал на молебен, или доходили слухи о какой-нибудь проказе гимназистов (…), то он очень волновался и все говорил, как бы чего не вышло» (там же: 389-390). Как отмечал П. Б. Ганнушкин, «только еще возможная опасность или неприятность не менее, а может быть, и более страшна психастенику, чем непосредственно существующая» (цит. по: Бурно, 2006b: 520). «Ложась спать, он укрывался с головой; было жарко, душно, в закрытые двери стучался ветер, в печке гудело; слышались вздохи из кухни, вздохи зловещие… И ему было страшно под одеялом. Он боялся, как бы чего не вышло, как бы его не зарезал Афанасий, как бы не забрались воры, и потом всю ночь видел тревожные сны, а утром, когда мы вместе шли в гимназию, был скучен, бледен, и было видно, что многолюдная гимназия, в которую он шел, была страшна, противна всему существу его и что идти рядом со мной ему, человеку по натуре одинокому, было тяжело» (Чехов, 1982: 391).

Персонажи чеховских произведений, в большинстве своем психастенические натуры, отражают и характерологические особенности тревожно-сомневающегося склада личности самого автора. Например, К. С. Снаниславский в своей книге «Моя жизнь в искусстве» описывает застенчивость, тревожность, робость и психастеническую раздражительность Антона Павловича при первой чтение пьесы «Три сестры» в Художественном театре. «В фойе был поставлен большой стол, покрытый сукном, все расселись вокруг него, с Чеховым и режиссерами в центре. (…) Автор волновался и чувствовал себя неуютно на председательском месте. Он то и дело вскакивал, отходил, прохаживался, особенно в те минуты, когда разговор принимал, по его мнению, неверное или просто неприятное для него направление. Обмениваясь впечатлениями по поводу только что прочитанной пьесы, одни называли ее драмой, другие — трагедией, не замечая того, что эти названия приводили Чехова в недоумение. Один из ораторов, с восточным акцентом, начал с пафосом свою речь трафаретными словами: «Я принцыпыально не согласен с автором, но…» и т. д. Этого «прынцыпыально» Антон Павлович не выдержал. Он ушел из театра, стараясь остаться незамеченным»(Станиславский, 1980: 259). Сам А. П. Чехов, будучи врачом, осознавал у себя наличие «болезненных» черт характера и в письме к А. И. Эртелю писал: «Что касается моего участия в литературном вечере, то не тревожьте моего праха. Я читаю отвратительно, но это бы еще куда ни шло. Главное — у меня страх. Есть болезнь «боязнь пространства», так и я болен боязнью публики и публичности. Это глупо и смешно, но непобедимо. Я отродясь не читал и никогда читать не буду. Простите мне эту странность. Когда-то я играл на сцене, но там я прятался в костюм и грим, и это придавало мне смелость» (Безумные грани таланта…, 2004: 1087).

Литературное творчество было для А. П. Чехова своего рода психотерапией, смягчающей дефензивные переживания и спасающее от ипохондрических, навязчивых сомнений, душевной опустошенности и хандры. «…Работая, я всегда бываю в хорошем настроении» (цит. по: Бурно, 2006a: 406). «А мне надо писать, писать и спешить на почтовых, так как для меня не писать значит жить в долг и хандрить» (цит. по: Бурно, 2006a: 407).