Шувалов А. В. Успех и болезнь: две вещи совместные? (о Ф. М. Достоевском)

«Человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив…». Такие слова мог написать любой парадоксально мыслящий писатель, но не удивительно, что принадлежат они Фёдору Михайловичу Достоевскому. Сложность, исключительное своеобразие и даже некоторая «корявость» характерны не только для его литературного стиля, но и для жизни. Вряд ли будет ошибкой допустить, что решающую роль в этом сыграли психические расстройства, которые отмечались у него с детских лет.

Но не будем торопиться с развешиванием диагностических ярлыков. Сначала рассмотрим, каким образом повлияли психопатологические нарушения на его жизнь и творчество. Есть ли между ними какие-то позитивные связи или Достоевский творил наперекор болезни, преодолевая её и отбрасывая заболевание в сторону как мешающий движению балласт? Не явилось ли его психическое расстройство необходимым условием творческого успеха и последующей всемирной славы?

Нельзя оставить без внимания чрезвычайно отягощённую в психиатрическом отношении наследственность писателя, которая не могла не оказать на него своего влияния. Упомянем вкратце, что среди них встречаются и убийцы, и алкоголики, и психопаты, и сифилитики, и эпилептики. Вместе с тем многие из рода Достоевских обладали музыкальной, литературной, художественной и научной одарённостью.

Практически все биографы отмечают странность и «своеобычность» Достоевского, начиная с самых юных лет. Характер его многим казался «ненатуральным и загадочным, что возбуждало любопытство и недоумение». Богатое воображение мальчика, по-видимому, предрасполагало к нелюдимости и замкнутости, но так как оригинальное поведение никому не вредило, то окружающие быстро привыкли к его странностям. Тем не менее, прозвища, которыми награждали Достоевского товарищи во время учёбы в инженерном училище («дурачок», «идиотик»), не только отличались грубоватостью, но явно свидетельствовали о том, что его считали человеком «не от мира сего».

Рассмотрим свойственные писателю нарушения влечения и хрестоматийный вопрос о его эпилепсии. Начнём с одного из основных для человека влечений — сексуального.

Садомазохизм считают расстройством «сексуального предпочтения» и оно совсем не обязательно должно выражаться в физиологической форме, т. е. в виде извращённого полового акта. Классик биографических исследований Стефан Цвейг с полным правом заметил, что Достоевский «доводил всякое влечение до порока». Но проявления психического садизма у Достоевского отличались помимо этого ещё изощрённым своеобразием. Уже в детстве он любил «стегать лягушек ореховым хлыстом», причём это занятие было, по-видимому, одним из самых любимых и привычных забав Фёдора, так как он с видом знатока сообщает, что «хлысты из орешника так красивы и так прочны, куда против берёзовых».

Примером не менее своеобразного мазохизма, а выражаясь словами одного из биографов — «рафинированного аутосадизма», можно считать следующее признание писателя в письме к брату (1840 г.): «...я изобрёл для себя нового рода наслаждение — престранное — томить себя. Возьму твоё письмо, переворачиваю несколько минут в руках, щупаю его, полновесно ли оно, и, насмотревшись, налюбовавшись на запечатанный конверт, кладу его в карман...». Тем самым Достоевский достигал «сладострастного состояния души, чувств и сердца».

Один из первых отечественных психиатров, занимавшихся патографическими исследованиями, И. Б. Галант (1927 г.) отмечал, что психопатия Достоевского нигде «не нашла себе такого выражения, как в области психосексуальных переживаний. ...Есть основания думать, что сексуальная… жизнь героев романов Достоевского до известной степени отражает самую сущность сексуальности и самого Достоевского».

Русский писатель вызвал интерес и у Зигмунда Фрейда, который не мог не выразить своего отношения к столь близкому ему по духу исследователю самых таинственных глубин человеческой психики. «В сложной личности Достоевского мы выделили... его устремлённость к перверзии, которая должна была привести его к садо-мазохизму или сделать преступником». Поэтому можно согласиться с мнением, что «извращённой сексуальностью пропитано насквозь всё его творчество».

Сексуальные отклонения, как правило, не возникают на фоне нормального психосексуального развития. У Достоевского биографы отмечают проявившееся с юности равнодушие и даже «антипатию» к женскому полу. В его письмах конца 30-х и начала 40-х гг. мы не встретим ни одного женского имени, упомянутого в романтическом контексте. Ни одного увлечения, ни намёка на влюблённость, которые разительного отличают этого литературного гения от Пушкина или Лермонтова. Дочь Достоевского утверждала, что до сорока лет её отец жил «как святой». Даже в годы «холостого офицерского житья», столь удобного для разгула, он ведёт странно уединённое существование, а все его удовольствия ограничиваются посещением театров да истощающей финансы бильярдной игрой.

Эта гипотеза столь же трудно доказуема, сколь и мрачные подозрения прямо противоположного толка, свидетельствующие о «бурных половых отношениях» и даже педофилии писателя. В качестве обвинения в возможной педофилии приводят ненапечатанную при жизни Достоевского главу «У Тихона» в романе «Бесы» (сцена растления Ставрогиным малолетней девочки).

Позже мы наблюдаем другую крайность: Фёдор Михайлович становится необычайно щедрым на предложения женитьбы. В течение полутора лет, начиная с апреля 1865 г., он сделал пять попыток сватовства. Дважды — с интервалом в несколько недель — Аполлинарии Сусловой, один раз — Анне Корвин-Круковской, прототипу Аглаи в «Идиоте», один раз — Елене Павловне Ивановой, потенциальной вдове (её муж, впрочем, ещё прожил потом три года), и, наконец, будущей жене — Анне Сниткиной, которой диктовал текст «Игрока». Этот факт тоже можно расценить как проявление своеобразной патологии личности.

Влечение к игре является одним из инстинктивных потребностей млекопитающих, но патологическая зависимость от игры — игромания, геймблинг — присущее только человеку патологическое состояние.

Достоевский ещё в 40-х годах так увлекался игрою на бильярде, что заводил знакомства с шулерами и проигрывал большие суммы. После возвращения из ссылки игромания проявилась уже во всей своей силе. Воспоминания его жены — А. Г. Достоевской об этой черте личности можно без купюр вставлять в учебник психиатрии при описании клинических проявлений игровой зависимости. «Сначала мне представлялось странным, как это Фёдор Михайлович, с таким мужеством перенесший в своей жизни столько разнородных страданий (заключение в крепость, эшафот, ссылку, смерть любимого брата, жены), как он не имеет настолько силы воли, чтобы сдержать себя, остановиться на известной доле проигрыша, не рисковать своим последним талером… Но скоро я поняла, что это не простая «слабость воли», а всепоглощающая страсть, нечто стихийное, против чего даже твёрдый характер бороться не может. С этим надо было примириться, смотреть на увлечение игрой как на болезнь, против которой не имеется средств».

Приведём несколько примеров других болезненных черт его личности: ипохондричности и тревожной мнительности. Так, вместо обычного чая Достоевский предпочитал «тёплую водицу» и приходил в ужас даже от «цветочной заварки», беспокоясь за частоту своего пульса. И в этом случае наблюдается характерное превращение одного влечения в полярно противоположное: в более поздние годы писатель стал приверженцем «почти чёрного, похожего на «чифир» чая и крепчайшего кофе». Тревожась по поводу возможных последствий летаргического сна — этот вид навязчивой фобии объединял его с Гоголем, — он оставлял на ночь предупреждающие записки, чтобы не быть случайно похороненным заживо. Содержание записок характеризовало Достоевского как выраженного невротика: «Сегодня я впаду в летаргический сон. Похороните меня не раньше, чем через пять дней».

Сильнейшие по воздействию стрессовые факторы — арест, имитация расстрела, пребывание на каторге — практически свели на нет имевшуюся невротическую симптоматику. Так что совсем не даром старые психиатры, ещё до эпохи появления психотропных препаратов и возможности лекарственного лечения психических расстройств, прибегали к жестоким, но порой дающим эффект методам психологической шоковой терапии.

Вопрос об эпилепсии Достоевского неоднозначен и отнюдь не представляется таким бесспорным, каким он преподносится во многих случаях.

Действительно, у предков писателя обнаруживались признаки или самой эпилептической болезни, или эпилептических черт личности. У Достоевского судорожные приступы сами по себе не занимали главного места среди клинических проявлений «падучей болезни». На передний план выходили специфические изменения психики. Эти черты характера развились рано, и уже у молодого Достоевского проявлялись в чрезмерном педантизме, мелочности, склонности к детализированию, бесконечным уточнениям, раздражительности, вспыльчивости, чрезмерной обидчивости, склонности к страхам и приступам тоскливо-злобного настроения.

Когда же у него возникли обычно легко бросающиеся в глаза окружающим судорожные приступы с потерей сознания? В этом вопросе много неясностей.

По семейным преданиям, сообщённым дочерью писателя, первый судорожный приступ с потерей сознания Достоевский перенёс, когда узнал о трагической гибели своего отца в 1839 г. Сам писатель, подтверждая, что во время каторги «стал бодр, крепок, свеж, спокоен», о начале судорожных припадков пишет совсем иначе. «Но во время каторги (т. е. в начале 1850-х гг. — А. Ш.) со мной случился первый припадок падучей — с тех пор она меня не покидает. Всё, что было со мной до этого первого припадка, каждый малейший случай из моей жизни, каждое лицо, мною встреченное, всё, что я читал, слышал — я помню до мельчайших подробностей. Всё, что началось после первого припадка, я очень часто забываю, иногда забываю совсем людей, которых знал совсем хорошо, забываю лица. Забыл всё, что написал после каторги. Когда дописывал «Бесы», то должен был перечитать всё сначала, потому что перезабыл даже имена действующих лиц...».

Частота судорожных приступов не отличалась регулярностью и во многом зависела от внешних условий жизни, что не характерно для истинной эпилепсии. Если Достоевский жил в хороших условиях и не волновался, тогда припадки прекращались на много месяцев. После 1867 г., по свидетельству дочери, «почти еженедельные припадки с каждым годом становились слабее и реже. Вполне же излечиться от эпилепсии было немыслимо, тем более, что Фёдор Михайлович никогда не лечился, считая свою болезнь неизлечимою».

По словам Достоевского, каторга «обновила его физически и духовно». Но ведь именно в Сибири, по его же собственному признанию, и началась эпилепсия! Как примирить эти несовместимые вещи? Может быть, писатель считал, что за исцеление от «болезни нравственной» ему необходимо заплатить столь высокую цену?

Странно, но Достоевский вообще не был склонен рассматривать эпилепсию в качестве душевного заболевания. Несмотря на то, что очень тяжело переносил свои судорожные приступы, он в то же время «дорожил ею как даром, как источником провидческого дара... В каждом его романе по эпилептику, и они тоже наделены даром вестничества». Может быть, это как раз то самое «несчастье», которое и делает человека «счастливым»?

Эта черта Достоевского весьма примечательна. Есть примеры творцов-гениев (Гоголь, Райнер Мария Рильке, Баратынский, Гофман, Ван-Гог), которые, признавая у себя наличие тех или иных психических недомоганий, не делали никаких попыток избавиться от своей болезни. При этом они весьма «рационально» объясняли причину такого «терапевтического негативизма». Эти гении уверенно полагали, что только благодаря существующим у них психическим расстройствам их творческий потенциал не истощается. Другими словами, речь идёт о своеобразной защитной реакции личности, которую сложно однозначно отнести к одному из полюсов: позитивному или негативному.

Достоевский, интенсивно лечившийся по поводу заболевания лёгких, кишечника и других соматических расстройств у специалистов самого высокого ранга как в России, так и за рубежом (включая знаменитого С. П. Боткина), за медицинской помощью по поводу «падучей болезни» почти не обращался. Он ограничивался консультациями у своих друзей-врачей Яновского и Ризенкампфа, которые не были специалистами по этому виду расстройства.

О природе судорожных приступов Достоевского, а их наличие под сомнение никто не ставит, у современных психиатров существуют самые различные мнения.

Одни авторы делают акцент на демонстративности и «частичной нарочитости» его приступов, а посему склоняются к той версии, что припадки носили истерический характер. Они допускают возможность специального распространения слухов о «тяжёлой эпилепсии» как самим Достоевским, так и его друзьями, и эта «мрачная легенда» в последующем была подхвачена литературоведами.

Дочь писателя в своих воспоминаниях пишет, что Достоевский за несколько лет до заключения страдал тяжелейшими истерическими симптомами. Он избегал общества, целый день бродил по улицам, громко разговаривал сам с собой и почти не мог работать. Но сразу же после ареста все эти симптомы исчезли. Истинная эпилепсия без лечения так просто не проходит.

 В качестве аргумента за гипотезу об истерической природе приступов выдвигают ещё то обстоятельство, что «страшный недуг», от которого писатель никогда не лечился, не привёл к слабоумию. Достоевский умер на вершине своей творческой активности, чего никто не может оспорить, от осложнения лёгочного заболевания, от которого настойчиво лечился, уезжая на заграничные курорты. Следовательно, достаточно адекватно оценивал тяжесть каждой из своих болезней.

Другая группа авторов, основываясь на описаниях специфических изменений личности и особенностях приступов, приходит к выводу, что Фёдор Михайлович страдал или правосторонней височной эпилепсией, или эпилепсией в классической форме. Подсчитали даже, что за время болезни он перенёс 400 припадков, и почти все они носили классический характер «развёрнутого большого припадка» с аурой экстатического характера и постприпадочными состояниями с оглушением, двигательной заторможенностью и дисфориями. И по основным чертам своего характера Достоевский представляется деспотом, взрывчатым и неудержимым в своих страстях (картёжных и аномально-сексуальных), тщеславным, со стремлением к унижению окружающих и эксгибиционизмом, сочетая всё это со слезливой сентиментальностью, необычайной обидчивостью и вязкостью мышления. Это типичный психологический портрет больного эпилепсией.

Возможно, истина лежит где-то посередине? Старые психиатры недаром выделяли такую форму заболевания, которую называли «истеро-эпилепсией».

Сыграло ли какую-то позитивную роль психическое расстройство в литературном творчестве Достоевского? Была ли болезнь необходимой компонентой его гения?

В этом отношении, как ни странно, все биографы приходят к единому мнению.

Автор большого исследования творчества писателя Б. И. Бурсов утверждает, что «гений Достоевского, благодаря именно болезненности, проникал в мир со стороны, прежде никому недоступной. Другого подобного случая, — сочетания высшей гениальности с душевной болезнью, — вероятно, и не знает мировая литература».

Лауреат Нобелевской премии по литературе Томас Манн также не сомневается в том, что «как бы болезнь не угрожала духовным силам Достоевского, его гений теснейшим образом связан с нею и ею окрашен».

А вот мнение генетика В. П. Эфроимсона: «Со смещённой из-за психопатологии точки зрения видится многое такое, чего не замечают нормальные люди; благодаря своей акцентированной (чтобы не сказать больше) личности Ф. М. Достоевский лучше других понимал взрывчатые возможности человека. Вероятно, отсюда шли и его поиски обуздывающей власти религии, отсюда и легенда о Великом Инквизиторе, православие, верноподданность, дружба с Победоносцевым и разгромнейшие выступления против революционеров».

Критик Н. К. Михайловский называл талант знаменитого писателя «жестоким талантом» и так определял его характерные особенности: «Жестокость и мучительство всегда занимали Достоевского и именно со стороны их привлекательности, со стороны как бы заключающегося в мучительстве сладострастия. …он рылся в самой глубине волчьей души, разыскивая там вещи тонкие, сложные — не простое удовлетворение аппетита, а именно сладострастие злобы и жестокости... Достоевский чрезвычайно интересовался различными проявлениями жестокости и необыкновенно тонко понимал то странное, дикое, но несомненно сильное наслаждение, которое некоторые люди находят в ненужном мучительстве... ...именно в сфере мучительства художественное дарование Достоевского достигло своей наивысшей силы».

Стань Достоевский тем, кем так жаждал быть, богатым и обеспеченным человеком, не было бы Достоевского как гениального писателя. Быт наверняка одержал бы победу над бытием. Трудно найти в нашей литературе другой такой пример «подневольщины», когда гениальное произведение рождалось что называется из-под палки, в номер, к сроку, в невероятной спешке. Кто знает? — возможно, именно эта атмосфера и была ему необходима для творческого процесса. Дотянув до последнего срока, до опасности разрыва контракта, до мозгового штурма, он часто вынужден был писать по ночам, попивая крепкий холодный чай. Не довольствуясь только чаем, к концу жизни пристрастился к алкоголю. Видимо, организму «для возбуждения ума» требовался допинг.

По причине «подневольного сочинительства», кстати, не следует искать у беспощадного копателя глубин человеческих душ шедевров стиля. Так же как в жемчуге не нужно искать алмаза. У произведений Достоевского свои достоинства.

Как ни ужасны с гуманной точки зрения все трагические повороты его судьбы, они были абсолютно необходимы, чтобы превратить Достоевского в того гения, каким его и знает весь читающий мир. К таким трагическим событиям можно отнести и эпилепсию, и ненормальность его сексуальной сферы, безудержность и страстность натуры, минуты, проведённые на эшафоте в ожидании расстрела, пребывание на каторге и даже, по-видимому, его постоянную нужду в деньгах.

И опять повторяется рефрен, проходящий через всю жизнь Достоевского — «Человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив…».

Русский психиатр В. Ф. Чиж насчитывал в числе героев произведений Достоевского более тридцати душевнобольных. Небывалая концентрация в романах психически нездоровых героев может вызвать предположение, будто книги Достоевского — кладезь для психиатров. Это не совсем так. В его произведениях очень хорошо изображены некоторые формы психопатии (особенно в «Братьях Карамазовых») и больные эпилепсией. Что касается других психических расстройств, то писатель показывает не их, а выдумывает произвольную мозаику симптомов, из которых не выстраивается клиническая картина реального психического заболевания. Иными словами, чем страдал писатель, чем боялся заболеть в силу своей чрезвычайной ипохондричности, то достовернее всего и описывал.

«Взаимное тяготение русской интеллектуальной жизни с миром психиатрии беспрецедентно» (А. М. Эткинд). Это не просто гипербола и произведения Ф. М. Достоевского лучшее подтверждение такого мнения. Не суть важно, эпилепсия была у писателя, или истерия: теории и диагностические подходы со временем изменяются, а факты остаются. Налицо болезненная психология личности (то, что и называется психопатологией), и налицо гениальные произведения, влияние которых на читателя в первую очередь достигается художественными образами.

Ознакомившись с патографией Достоевского, приходим к парадоксальному выводу: психическое расстройство помогло достижению им успеха и славы. Удивительного в этом факте меньше, чем может показаться, если мы вспомним, какое количество гениальных личностей страдало теми или иными психическими расстройствами. Так что не торопитесь ставить на себе (или ком-нибудь другом) крест только по причине душевного нездоровья.

У многих весьма серьёзных психических расстройств есть свои плюсы, которые талантливый человек может с большим успехом использовать в своём творческом процессе, создавая оригинальные произведения, а нередко становясь родоначальником нового направления в литературе или искусстве. В последние годы всё больше авторов выступает в защиту одиозно звучащего слогана «гений и помешательство». Филолог и философ В. П. Руднев заявляет: «В целом безумие для меня — не болезнь, а особое состояние души часто деструктивное, но ведущее к творческим озарениям…». Вполне вероятно, что некоторые виды психических расстройств определили «культурное лицо» не только XIX, но и ХХ века.

Закончим категорически звучащую фразу Достоевского, с которой начали статью: «Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив». Что ж, видимо гениальный писатель прав и в этом своём парадоксе.