Кулешова Е. В. Самая маленькая из великих актрис. Характер и судьба

Иногда трудно представить, сколько в жизни прекрасного, завораживающего, чарующего, сколько нового и безграничного может открыть жизнь для каждого из нас. Жизнь-мгновение, жизнь-испытание, жизнь-искание, жизнь, известная миллионам или всего лишь одному живущему этой жизнью человеку, ее автору. Что нового, доселе не изведанного, манящего или избегаемого можете Вы увидеть в своей жизни, соприкоснувшись с жизнью другого человека? Какие ощущения дарит Вам это соприкосновение, это состояние со-причастности, со-бытийности?

Есть непременный и важнейший смысл такого видения и чувствования другого человека для настоящей, подлинной СВОЕЙ творческой жизни. Каждый раз, ощущая жизнь вокруг, мы делаем полнее свою жизнь, обогащаем свое чувствование, находим близкое и созвучное. Познавая другого, мы познаем себя. В этом отношении занятия в терапии творческим самовыражением дают безграничную возможность познавать... себя через познание других и других через себя. Сравнивая, ощущая, волнуясь, сопереживая, выражая свое отношение, ощущаешь жизнь и себя.

Именно для познания, открытия и выражения себя и другого в пространстве терапии творческим самовыражением есть занятия, посвященные жизни-творчеству отдельного человека. Для меня такие занятия выделяются особо, в них есть ощущение интимности, близости, трепетности. Именно поэтому первое занятие, составленное мною, посвящено, с одной стороны, обычной женщине. Обычной потому, что много на свете таких — живущих в нищете, из последних сил борющихся за свое существование, обиженных, оскорбленных, мечтающих и трепещущих. С другой стороны, женщины выдающейся и великой. Она боролась и искала, вдохновляла и спасала ценой своей жизни, добивалась большего и вновь теряла все. Ее уже нет, но голос ее волнует людей всего мира и сейчас. Итак, «Самая маленькая из великих актрис — Эдит Пиаф».

Занятие начинается с песни «Жизнь в розовом свете» в исполнении Эдит Пиаф (автор Э. Пиаф, композитор Луиги). Участникам предлагается зафиксировать свои впечатления, чувства и переживания, родившиеся во время прослушивания песни. По желанию можно их высказать.

За свою жизнь Эдит написала десятки песен, играла на сцене, снималась в фильмах, пела. Полное имя певицы Эдит Джованна Гассион. Родилась она 19 декабря 1915 г. на улице и любила рассказывать историю о том, как ее мать родила малышку прямо под фонарем.

Эдит всегда добавляла: «Три часа ночи не самое подходящее время, чтобы высовываться на свет божий. Где лучше — снаружи или внутри?..» (Пиаф, 1992).

Существует множество сомнений в правдивости этой истории. Анри Конте: «Ее (Эдит — Е. К.) рассказы не походили на обычные воспоминания. Я не говорю, что она их все придумывала, но иногда они казались мне плодом фантазии. В них не верилось. <...> В общем, она любила повторять все, что слышала или читала о своем детстве и юности» (Дюкло, Мартен, 1998).

Мать Эдит — уличная певица, отец — бродячий акробат.

Сразу после рождения Эдит ее отца мобилизовали. А через два месяца после рождения мать отдала Эдит на попечение своих родителей-алкоголиков.

В конце 1917 года, получив отпуск в армии, отец едет повидать Эдит и застает такое зрелище: головка, как надувной шар, руки-ноги как спички, цыплячья грудь. Грязна так, что прикасаться к ней следовало бы в перчатках.

Тогда отец отправляет Эдит на воспитание к собственной матери, содержавшей дом терпимости. «Девушки», жившие в доме, трогательно заботились о ребенке — впервые Эдит почувствовала искреннюю ласку и любовь.

Когда девочку отмыли, оказалось, что глаза у нее залеплены гноем. Решили, что это от грязи. И только месяца два спустя «девушки» заметили, что Эдит на все натыкается, она смотрит на свет, на солнце, но не видит их. Она была слепа. Это время Эдит помнила очень хорошо. Она говорила о нем со страхом, который так никогда окончательно не прошел:

«Я всегда считала, что этот период жизни во мраке дал мне способность чувствовать не так, как другие люди. Много позднее, когда мне хотелось как следует понять, услышать, «увидеть» песню, я закрывала глаза. Я их закрывала и тогда, когда хотела «исторгнуть песню» из глубины моего существа или мне нужно было, чтобы голос зазвучат как бы издалека» (Берто, 1999).

И действительно каким-то невероятным образом Эдит прозрела. Она считала, что это произошло благодаря молитве ее бабушки и «девушек», обращенной к Святой Терезе. Это было настоящим чудом, она верила в него всю жизнь. С этого момента Эдит стала поклоняться святой Терезе: носила ее образок, а на ночном столике у нее всегда стояла ее иконка.

Около года девочка даже ходила в школу, но «приличные» люди были шокированы — ребенок, живший в доме терпимости, не мог сидеть за партой с детьми из порядочных семей.

С шести лет Эдит выступает с отцом на улице. Когда же девочке едва исполнилось 15 лет, она решила начать самостоятельную жизнь: сняла комнату в гостинице и полностью положилась на заработки от уличного пения.

У отца Эдит была еще одна дочь от другой женщины — Симона Берто, младше Эдит на 3 года.

Однажды отец познакомил двух своих дочерей друг с другом. Эдит любила называть людей так, как нравится ей. Поэтому Симона на всю жизнь стала Момоной и верным спутником Эдит.

Однажды Эдит знакомится с парнем по имени Луи. В первый вечер знакомства он переехал жить в комнату к Эдит и Симоне. Эдит было 17, ему 18 лет. Через 2 месяца Эдит забеременела. Родилась девочка — Марсель.

Марсель умерла от менингита в возрасте двух с половиной лет. Эдит в ту пору 19 с половиной лет. Для того, чтобы собрать деньги на похороны дочери, Эдит решилась выйти на панель. Но в последний момент деньги удалось найти другим путем.

Рассказ о своей жизни Эдит всегда начинала со встречи в хмурый октябрьский полдень 1935 г. с человеком, изменившим ее жизнь. Это был хозяин кабаре Луи Лепле, верно угадавший в маленькой грязной певичке огромный талант.

Она, как обычно, пела на улице. Лепле остановился и вслушался, он производил впечатление человека внимательного, утонченного, одетого лучше, чем простой обыватель. Затем, забыв о минутной слабости, приходит в себя и позже скажет, что его потрясли «нежный голубой цвет ее глаз и легкая грустная нежность взгляда» (Дюкло, Мартен, 1998).

Луи дал Эдит постоянную работу в своем заведении (кабаре «Жернис») и в буквальном смысле вывел ее на настоящую сцену, подарил Эдит имя, которое прогремело на весь мир — Пиаф. На городском арго «воробей» значило «пиаф». До этого у нее было несколько псевдонимов, которыми она пользовалась: Дениза Же, Югетта Элиа, Таня.

Лепле был очень элегантный господин — седеющий блондин, изысканно одетый, в перчатках. Господин Лепле сразу же завоевал уважение Эдит, она полюбила его. Между ними возникла настоящая привязанность. Она называла его «папа Лепле». Он говорил ей: «Ты мне как приемная дочь» (там же).

Эдит с детства любила и умела вязать, причем нужно заметить, что делала это даже тогда, когда в ее шкафу уже пылились туалеты от лучших кутюрье мира: по-видимому, так она успокаивала нервы. В юности же вязание заметно пополняло скудный гардероб уличной певички. И в день дебюта Эдит сидела в гримерной, повторяя текст песен, в руках у нее мелькали спицы, она лихорадочно пыталась довязать недостающий рукав. Представление уже началось, и наступила минута, когда откладывать выход стало невозможным, а одеть больше было нечего. Лепле силой натянул на незадачливую дебютантку свитер с одним рукавом.

Одинокая в резком свете прожектора, с жалкой прической, бледная, с красным, как рана, ртом, она, бывало, стояла в своем черном нескладном платье, уронив руки вдоль тела, потерянная и несчастная.

Но когда Эдит начинала петь, все мелкие помехи, досадные детали исчезали. Зрители не замечали, что Пиаф не слишком представительна, что она уже немолода, что иногда она и нетрезва, что у нее всего лишь один рукав...

«Она заставила бы вас прослезиться, напевая телефонный справочник», — писал Борис Виан (там же).

Вспоминая юную Эдит, Лепле говорит: «Необыкновенное зрелище. Видя ее такой хилой, больной, можно было сказать, что она сейчас умрет. Но пела она с такой силой, с таким жаром! Это было поистине удивительно...» (там же).

После ее концерта один из журналистов пишет: «Вот она идет, стесняясь своего маленького роста, втянув голову в плечи, утиной походкой <...>, но запугать ее не так просто <...>. Она останавливается у фортепиано, обводит зал взглядом, лишенным выражения, и поет». «Сначала на нее не обращаешь внимания, потом этот голос, этот холодный голос устричного цвета <...>, этот непостижимый голос, хриплый и мощный, одновременно необычный и неповторимый, — словом, уникальный, — этот влажный голос, простуженный, еще детский, но уже полный отчаяния, неумолимо берет вас за душу» (там же).

Друг Пиаф, Рене Гетта, который задолго до того, как они познакомились ближе, просто признался, что «без ума от нее», видит «тело подростка», добавляет «чистое и болезненное лицо Мадонны», восхищаясь ее «изумительными руками, которые со стеснением и неловкостью без конца теребят рукава», — этот жест останется у нее навсегда. Убедившись вместе со всеми в том, что «она не очень-то заботится о каком-то особом выражении лица, что свойственно другим артистам», он говорит, что, «напротив, она придумывает те, которые легко найти в жизни». Конечно, не забыт и голос, «голос, который идет от души», но сильнее всего его захватили ее «глаза цвета дождя, большие глаза с темными кругами, сразу приковывающие к себе внимание», ее «восхитительная улыбка», ее «вечно грустный вид, даже когда она смеется». Именно поэтому, говорит он растроганно, «ее хочется защищать, укачивать, гладить, доставлять ей удовольствие, окружать теплотой и нежностью, чтобы избавить от злости на весь мир, которую до сего момента никто не смог приглушить». То, что она сейчас поет, — это счастье, редкое счастье — говорит Рене Гетта; «Я думаю, что она счастлива лишь в такие моменты» (там же).

С ней заключили контракт на выступления по радио. Предложили выступать в Каннах. Все складывалось как нельзя удачно, но гром грянул среди ясного неба. Апрельской ночью (6 апреля) накануне концерта Эдит разбудил телефонный звонок. «Вы — Малютка Пиаф?» — «Да». — «Немедленно приезжайте на квартиру к Луи Лепле». Мало что понимая, Эдит отправилась на другой конец города. Рядом с домом своего патрона она увидела толпу народа и полицейских. «Их было четверо, все в масках, — захлебываясь слезами, рассказывала комиссару служанка Лепле. — Меня связали и заперли в кладовой. Потом я услышала выстрел» (Берто, 1999).

Луи Лепле лежал в собственной кровати с простреленной головой. Эдит не произнесла ни звука. Лишь крупные слезы катились по бледным щекам. «Мадемуазель Пиаф, вам придется поехать с нами в участок», — комиссар взял Эдит под локоть и повел к выходу. Допрос длился несколько часов. Эдит припомнили сомнительное прошлое и подозрительных дружков, с некоторыми из которых она по неосмотрительности познакомила своего хозяина. Комиссар напирал на версию убийства из-за ревности. Якобы один из кавалеров певицы приревновал ее к шефу и не нашел ничего лучшего, как убить соперника. Но при ближайшем рассмотрении версия трещала по швам, улик комиссару катастрофически не хватало. К вечеру Эдит отпустили.

Она шла в свою гостиницу, а на каждом углу мальчишки-газетчики горланили: «Сенсация, сенсация! Убит владелец «Жернис»! В деле замешана Малютка Пиаф». Эдит вновь осталась без работы. Решив, что в Париже, пока не уляжется скандал, ей делать нечего, Эдит отправилась в провинцию. Но слухи преследовали ее и там. Нередко после выступления в каком-нибудь маленьком кинотеатре из зала слышались выкрики: «Убийца!».

Об этом периоде жизни Эдит вспоминает:

«Если бы ты знала, как меня колотило каждый вечер! Меня встречало ледяное молчание. Кладбище в зимнюю стужу выглядит приветливее, чем эти люди с застывшими физиономиями, сидевшие неподвижно за столиками. Я пела, а в ответ ни звука, это ведь были воспитанные господа, но у меня от их воспитанности делались спазмы в желудке» (там же).

Эдит была на грани. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не записка, обнаруженная в дырявом кармане под подкладкой пальто: «Реймон Ассо» и номер телефона.

Реймон прямо сказал ей: «Я знаю эту профессию и помогу тебе. Но ты будешь делать то, что я тебе скажу. Парни, загулы — с этим должно быть покончено». Никто никогда не говорил так с Эдит. И хотя внутри у нее все клокотало от гнева, она промолчала. Больше всего на свете она хотела петь. И в тот момент ей хватило ума понять, что без помощи Реймона она на сцену не вернется. Хотя любимая фраза Эдит — «Я сама справлюсь!».

Эдит обожала ссоры, сцены, крики. Вокруг нее должно было быть шумно. Это была ее манера жить. И пела она о веселье, о любви, о ревности, о расставании, а не о тихой уютной жизни у камелька. То, о чем она пела, было частью ее жизни, ее внутреннего мира.

Знакомство с Реймоном Ассо очень повлияло на формирование Эдит Пиаф как личности и как певицы. Образованный, педантичный, умный Раймон задался целью превратить «гадкого утенка» в прекрасного лебедя. Во-первых, Раймон взялся за образование Эдит, поскольку она с трудом умела читать по слогам. Во-вторых, он принялся сражаться с ее дурными манерами.

Ассо вспоминает: «Руки и ноги или неподвижны, или беспрестанно повторяют одни и те же движения, тело негнущееся, застывшее, безжизненное; она коверкает слова и искажает самые простые согласные, она великолепно поет фразы, смысл которых не понимает» (там же).

Чтобы Эдит могла делать посвящения на пластинках без орфографических ошибок, в начале ее карьеры Реймон сочинил ей образцы, которые она переписала и выучила наизусть. Она была уже «Великой Пиаф» и все еще пользовалась фразами Ассо: «В знак большой симпатии от Эдит Пиаф», «От всего сердца» и т. д. Эдит требует заменить некоторые слова в песне потому, что она не знает их значения.

«Десять франков ваши, если скажете, как правильно пишется «деньги получила», — скажет она однажды своей секретарше у окошечка банка, смеясь и подшучивая над собой. Для нее это не проблема. Да, безграмотность — бич Эдит, но она относится ко всему с юмором» (Дюкло, Мартен, 1998).

Эдит вела себя как дикое животное, которое приручили, но не укротили, она была подозрительна, как необъезженная лошадь. Вероятно, ее породистость проявлялась и в ее нетерпеливости. Эдит имела стальной характер, закаленный уличным воспитанием. Она умела идти напролом, мало рефлексировала, была довольно непосредственна, общительна и никогда не пребывала в одиночестве (там же).

Нужно отдать справедливость Реймону: сделать из «Малютки Пиаф» «Эдит Пиаф» было нелегкой задачей. Ее не только предстояло всему научить, ее нужно было все время держать на привязи. Как только Реймона не было рядом, она удирала. Она совершенно не умела быть одна. Всегда готова была бесконечно слушать любые россказни, не могла отказать себе в удовольствии угостить кого-нибудь стаканчиком вина, принять участие в чужом веселье.

Она любила комплименты, они были ей приятны, радовали, но ей нужна была и критика, она ее требовала.

Однажды между Эдит и Симоной произошел следующий диалог:

« — Момона, знаешь, кого я сейчас встретила на лестнице? Реймона!

— Ну и что! Ты его встречаешь двадцать раз на дню. Он живет над нами.

— Момона! Я без ума! Я влюбилась!

— Прекрасно!

— Нет, не говори «прекрасно»... Догадайся в кого?

Но разве можно догадаться, когда речь идет об Эдит! Торжествуя, она мне крикнула:

— В Реймона Ассо!

Вот это была новость так новость! Эдит мне объяснила:

— Я поднималась по лестнице. Он спускался. Я посмотрела на него и вдруг все поняла. Поняла, почему мы ругались, почему он меня раздражал, все! Я его люблю. Надо же быть такой дубиной, чтобы не понять этого! Такое со мной случается впервые. Обычно я прежде всего об этом думаю...» (Берто, 1999).

Момона знала все, что происходило с Эдит. «Понимаешь, Момона, ты должна все знать. Нужно, чтобы я тебе все рассказала сейчас же. Потом я уже не все вспомню. Ты — моя память, будь внимательна и ничего не забывай». Рассказывала Эдит прекрасно, во всех подробностях. У вас создавалось впечатление, что вы все видели собственными глазами. Когда она говорила, трудно было понять, это она шутит или всерьез.

Именно Ассо познакомил Пиаф с композитором Маргеритой Моно (умерла в 1961 г.). Этот тройственный союз подарил публике немало песенных шедевров. Маргерита сыграла в жизни Эдит огромную роль.

В то время известность приобреталась на сцене. Пластинки были приложением, приходившим позднее. Микрофоном тогда тоже не пользовались, и пение требовало совсем другой техники. Исполнители должны были обладать голосом и темпераментом. Попробуйте прошептать с чувством «Я люблю тебя» залу, где сидят две тысячи человек. А Эдит это умела.

С именем Ассо связано и первое крупное выступление Пиаф перед публикой в самом знаменитом мюзик-холле Парижа — «А.В.С.». Тогда впервые на афишах было написано Эдит Пиаф. Раньше она была «Малютка Пиаф».

Когда она вышла на сцену, по залу пробежала волна. Маленькая угловатая женщина выглядела почти бедно в коротком платье (в то время на эстраде принято было выступать в длинном), но ее вдохновенный голос мгновенно полонил зрителей. Она закончила петь, но зал буквально взревел: «Еще! Еще!..». Выступление закончилось потрясающим успехом.

С этого вечера в профессиональной жизни Эдит больше никогда не было ни спадов, ни простоев, ни остановок. Ей открылся путь к славе.

Ассо занялся и внешностью Эдит. Но и тут все оказалось не так просто: Эдит наотрез отказывалась пользоваться косметикой.

«Кремы, лосьоны — еще туда-сюда. Нежные, душистые. Но декоративная косметика не для меня…После их рук выглядишь куда хуже, чем до! Потом, ведь я себя узнаю, я к себе привыкла. А когда я смотрю на себя в зеркало и мне улыбается незнакомая клоунская рожа, я готова в нее запустить чем попало» (там же).

«Мой стиль — никакой косметики. Лицо должно быть обнаженным. Я отдаю его публике как возлюбленному» (там же).

«Я уверена, что на сцене должна быть такой же, как на улице: бледное лицо, большие глаза, рот и ничего больше» (там же).

Иногда все-таки макияж был необходим, и тогда Эдит красилась, не глядя в зеркало.

Эдит любила менять прически. Она была очень ловкой и сама себе укладывала волосы. Парикмахеры ее раздражали. Она к ним ходила, только когда бывала в очень хорошем настроении.

Даже на пике своего успеха Эдит повторяла: «Я совсем простенькая девочка. Дочь народа, дитя природы... Цветок, выросший на мостовой, я даже не хорошенькая!». И скромно добавляла: «Я знаю, что я не красавица, что я не Грета Гарбо» (там же). Хотя у нее была восхитительная, бело-розовая кожа. У нее были прелестные, как у ребенка, ушки, прозрачные, как фарфор, и очень красивой формы, но узкие плечи, огромный лоб, маленькое личико. Что у нее было совершенно необыкновенное, так это руки. Узкие, маленькие, они излучали чудесное тепло. Когда она брала вас за руку, это тепло доходило до сердца и заполняло его целиком.

У Эдит была манера постоянно подшучивать и подчеркивать комизм ситуации, ее энергия и юмор не допускали мысли о том, что ей необходим отдых. Действительно отдыхала она только тогда, когда чувствовала себя не в состоянии петь.

В начале Второй мировой войны Реймона Ассо мобилизовали. А у Эдит появляется новый возлюбленный Поль. О нем Эдит скажет: «Боже, как он красив! <...> С первого же мгновения я чувствовала себя осторожно зажатой между его колючим высокомерием и ласкающими китайскими глазами» (Дюкло, Мартен, 1998).

Эдит не была неблагодарной. Отнюдь. Она к Реймону прекрасно относилась, но больше его не любила. Дружеские отношения она сохранила на всю жизнь, но не любовные. Она никогда не забывала, что обязана Реймону. Она была ему бесконечно благодарна, но это не то чувство, которое питает любовь.

Кроме того, что Ассо остается другом Пиаф, он продолжает писать для нее песни. Песня «Под мои песни танцуют» написана после их разрыва.

Под мои самые прекрасные воспоминания

И под мои желания

Танцуют…

И под твою победную улыбку,

Под твой немного насмешливый взгляд

И боль в моем сердце

Танцуют…

Каждый раз, когда он в ней нуждался, она оказывалась рядом. Она не покинула его, когда он стал старым и больным. Но любовь прошла, кончилась, и в этом Эдит никогда не шла на компромисс. Ей нужно было новое, свежее чувство. «Любить по-настоящему можно, только когда чувствуешь это как в первый раз...».

Так было всегда, едва кончалась одна большая любовь, начиналась другая. Здесь у нее были свои принципы: «Женщина, которая позволяет, чтобы ее бросили, — круглая дура. Мужиков пруд пруди, посмотри, сколько их по улицам ходит. Только нужно найти замену не после, а до. Если после, то тебя бросили, если до — то ты! Большая разница» (Берто, 1999).

Луи Баррье: «Когда у нее никого не было, Эдит становилась невыносимой. Ей все время был нужен кто-то, кого она могла любить, но на свой манер. Она не была ни проституткой, ни великой любовницей, какой ее представляли и какой она иногда казалась». Он говорит о зрелой женщине между 30 и 40. Несмотря ни на что, она все же удивляет мир, когда предпочитает отдать свое сердце сразу двум, нежели остаться в одиночестве (Дюкло, Мартен, 1998).

Не умела Эдит Пиаф надолго привязываться к одному мужчине. В любви она требовала только непосредственности чувства, и как только этот восторг исчезал, певица без раздумий расставалась с предметом былой страсти. Каждый раз, когда Эдит любила, ей снова становилось восемнадцать лет. Каждый раз она сгорала от первой и последней любви, единственной в жизни, любви до гроба. Она в это верила, и все окружающие верили вместе с ней.

Каждый раз она терзалась, кричала, ревновала, тиранила, подозревала своих любимых, запирала их на ключ. Она была нетерпимой, требовательной, невыносимой, изменяла им в отместку. Они тоже не сдерживались, но это было для нее любовью. От сцен, от криков Эдит расцветала, она была счастлива.

Каждый раз у них оказывались голубые глаза... Голубой цвет был барометром. Если Эдит говорила о мужчине, с которым была: «Тебе в самом деле кажется, что у него голубые глаза? Да они же серые... и к тому же не стальные серые, а так...» — он мог собирать чемоданы! Его время истекло.

«Голубой цвет притягивает. В нем много света. И, кроме того, глаза не обманывают. Все лжет: слова, жесты. Все может обмануть, но не взгляд».

Ее мужчины мало знали ее. Эдит подключала их только к одной теме — любви, с ними она говорила только об этом. На другое они не имели права, к ним был функциональный подход. «Когда я завожу любовника, я хочу, чтобы он говорил мне о любви, а не о работе! Это я умею и без него».

Она была убеждена, что до нее у мужчин могли быть только случайные встречи. Настоящая любовь начиналась с нее.

На съемках фильма «Монмартр на сцене» Эдит знакомится с Анри Конте, который стал ее новым Пигмалионом и одним из главных композиторов.

Анри Конте считал, что способность Эдит довести мужчину до состояния, когда он перестает себя контролировать, подвергает ее особому риску. «Я думаю, что никто из ее настоящих любовников не может утверждать, что ни разу не дал ей пощечины». С улыбкой Анри вспоминает о предупреждении своего предшественника: «Когда Поль узнал, что мы вместе, он со свойственной ему энергией и изысканностью сказал: «Мой дорогой Анри, качайте мускулы!..»» (там же).

Великолепно умеющая выходить из себя и одновременно чрезвычайно привлекательная (а между этими двумя полюсами — целомудренная, обольстительная и возбуждающая) — такова эта женщина из любовных воспоминаний Анри.

Эдит одевала своих мужчин по своему вкусу. Их собственный ее не интересовал. Она выбирала фасоны костюмов, ткани, цвет. И была уверена, что в ее одежде они прекрасны, иногда так и получалось, но чаще выходило нечто ужасное.

Весь гардероб был немыслимых расцветок, но преобладал голубой. Это был ее любимый цвет для мужчин. Шарль Азнавур рассказывал: «Всегда легко было узнать того, кого Эдит любила в данный момент. Если они вместе куда-нибудь шли, на нем всегда был голубой костюм. Однажды она пригласила к себе нескольких «бывших». Чтобы доставить ей удовольствие, все пришли в голубом! Их было восемь! Выглядели как любительская команда! Эдит, не страдавшая отсутствием юмора, наклонилась ко мне и сказала: «Однако! Особенно я себе голову не ломала!» (там же).

Песня была жизнью Эдит. Она давала ей все, но делала ее еще более одинокой.

«Публика — горячая черная яма. Она втягивает тебя в свои объятия, открывает свое сердце и поглощает тебя целиком. Ты переполняешься ее любовью, а она — твоей. Она желает тебя — ты отдаешься, ты поешь, ты кричишь, ты вопишь от восторга.

Потом в гаснущем свете зала ты слышишь шум уходящих шагов. Ты, еще распаленная, идешь в свою гримерную. Они еще твои... Ты уже больше не содрогаешься от восторга, но тебе хорошо.

А потом улицы, мрак... сердцу становится холодно... ты одна...

Зрители, ждущие у служебного выхода, уже не те, кто был только что в зале, они стали другими. Их руки требуют. Они больше не ласкают, они хватают. Их глаза оценивают, судят: «Смотрите-ка, а она не так хороша, как казалось со сцены!» Их улыбки как звериный оскал... Артисты и публика не должны встречаться. После того как занавес падает, актер должен исчезнуть, как по мановению волшебной палочки!» (Берто, 1999).

Во время оккупации Франции Эдит остается в Париже. Она не хотела спускаться в подвал, боялась быть заживо похороненной.

Как-то Поль сказал: «Мы переживаем исторические мгновения». Эдит ответила: «К черту! Если это история, я предпочитаю о ней читать, а не участвовать в ней».

Пиаф стала настоящим символом боровшейся против фашистского нашествия Европы. Ее песни были беспрепятственным пропуском даже в лагеря для военнопленных. Выступая однажды в таком лагере, Эдит выразила желание сфотографироваться с узниками, и немецкие власти не смогли отказать великой певице. В Париже Пиаф увеличила лицо каждого из ста двадцати пленных и приклеила фотографии на фальшивые удостоверения личности. Через некоторое время Эдит вновь обратилась с просьбой к оккупационным властям — побывать в этом лагере. В чемодане с двойным дном она провезла документы и раздала их сфотографированным узникам. Их было сто двадцать, кто благодаря Эдит получил свободу...

Страхи, охватывающие ее, — это страхи сироты, которой действительно не к кому обратиться в тяжелую минуту. Отец? Он сам на ее иждивении. Мать? Не стоит даже говорить о ней. Друзья? Поскольку среди них больше мужчин, чем женщин, война разбросала их. А из другого письма мы узнаем о ее глубокой религиозности, об обращении к Богу, на что ее подтолкнула невыразимая тоска: «Я с нетерпением жду долгого разговора с Иисусом. Вот и наступает его время. Вначале я плакала, много плакала, а потом заговорила. Я сказала ему: «Помешай этой войне». Да, я говорила ему «ты». А потом я посмотрела на его руки, его ноги и его лицо, полное страдания. И, наконец, я подумала обо всем, что он вынес, ни на кого не обозлившись» (Дюкло, Мартен, 1998). Это происходило в церкви. Она добавляет, что после слез и долгих молитв ей стало «легче, намного легче».

«Что меня здесь задерживает? — спрашивает она дальше. — Страх. Да, страх перед газовой атакой. Идиотка, да? А еще боязнь Парижа, боязнь всего. Боже мой, как мне страшно! В моем сердце поселился ужас». Охваченная религиозным пылом, убежденная, что грехи каждого падают бременем на весь мир, она просит прощения, обвиняет саму себя: «У меня не хватает смелости признать, что все, что происходит, — происходит по моей вине. Я всегда кажусь наивной. Не смешите меня... Я наивная?.. Шлюха — вот я кто... Господь наделил меня всем, а я сама разрушила свое счастье <...>. Часто человек говорит себе: «Но что я сделал Господу Богу?». Что сделал? Ответил злом на добро, которое он вам дает. Земля наполнена подлецами вроде меня. Именно поэтому и происходят войны» (там же).

Эдит всю жизнь жила между одиннадцатью часами вечера и шестью часами утра. Принимала гостей обычно после полуночи, редко раньше. И мужчины, которые хотели ее удержать, должны были проводить с ней ночи не только в постели.

Она говорила: «Ночью живешь иначе, чем днем. Ночью возникает ощущение тепла, всюду горят огни. И люди ночью иные. С ними легко. По ночам я встречаю только друзей, даже если я их не знаю. У людей другие лица, все красивы...» (Пиаф, 1992).

Симона: «Эдит вела утомительную жизнь. Она изматывала всех, кто жил рядом с ней. У нее не было в жизни никакого распорядка, вплоть до того, что не было определенного времени суток для сна. Когда она решала, что хочет спать, я должна была уложить ее в постель, подоткнуть одеяло, дать затычки для ушей, черную маску для глаз (она не переносила ни малейшего луча света), и только тогда она мне говорила: «Иди ложись, Момона». К моменту ее пробуждения, даже не зная, проснулась она или нет, я должна была уже быть на ногах.

Яркий свет ее раздражал. Она говорила: «У меня есть свое солнце, оно всходит во мне с приходом ночи. Тогда я начинаю все четко видеть».

Всю жизнь Эдит не вылезала из долгов. Если она не платила сразу, это откладывалось надолго. К концу каждого месяца Эдит обязательно занимала у горничной деньги. С Эдит невозможно было говорить о деньгах: она их зарабатывала, и этого было достаточно. Она слушать не хотела о том, что ее расходы превышают доходы. Она с пренебрежением относилась к деньгам, хотя зарабатывала их миллионы. Зато те, кто ее окружал, легко пользовались ее средствами; деньги уплывали прежде, чем она успевала даже взглянуть на них. Ее дом был всегда полон, и часто случайные люди застревали в нем надолго и жили на полном ее содержании. После смерти Эдит оставила мужу сорок пять миллионов долга.

В 1943 г. от передозировки кокаина умирает мать Эдит. Эдит похоронила свою мать на кладбище в Тье. Она не пошла на похороны. Не была ни разу на ее могиле. «Моя мать умерла для меня очень давно, через месяц после рождения, когда она меня бросила. Матерью моей она была только по документам».

Отец умер в 1944 г. В это время Эдит на гастролях, но на похороны приехать успевает.

Покорение Нового Света было вызовом, который Эдит бросила самой себе. Америка не сразу приняла Пиаф, первые концерты проходили в полупустых залах.

Эдит так вспоминает о своем первом интервью в Америке:

«Первый вопрос, который мне задали:

 — Мисс Идисс (выговорить «Эдит» было им не по зубам), вы только что прибыли в Соединенные Штаты, с кем бы вы хотели встретиться в первую очередь?

— С Эйнштейном. И я рассчитываю у вас узнать его номер телефона» (Берто, 1999).

Нью-йоркские гастроли принесли ей новые важные знакомства. Она очень подружилась с Марлен Дитрих, и эта дружба не прекращалась до самой смерти Эдит. Но главное, она встретила свою новую большую любовь — Марселя Сердана, чемпиона мира по боксу в среднем весе. Поначалу они держали свою связь в тайне: Марсель был женат. Но роман между двумя знаменитостями вскоре стал достоянием гласности.

Эдит вместе с Маргеритой Моно написала в честь Марселя «Гимн любви» (1949 г.), который пела с нескрываемым торжеством и неизменным успехом.

Последний куплет заканчивается такими словами:

Если однажды жизнь отнимет тебя у меня,

Если ты умрешь или окажешься далеко,

Зачем мне знать, что ты меня любишь,

Ведь я тоже умру...

У Эдит очередные гастроли в Америке, у Марселя турне по Франции. Марсель должен приехать к Эдит. Вечером Эдит звонит Марселю:

— Любовь моя, умоляю, приезжай скорей, я не могу больше ждать... Лети самолетом, пароходом очень долго. Прилетай.

— Хорошо, — ответил Марсель. — Я буду завтра. Целую тебя и люблю.

Симона: «Все было кончено. Назавтра, когда я проснулась, во всех газетах было сообщение о гибели Сердана. Его удалось опознать, потому что он носил часы на обеих руках».

Луи Баррье, который был в эти трудные минуты рядом с Эдит, будет вспоминать: «Она буквально утопала в слезах весь остаток дня, ничего не желая, ничего не говоря, ничего не чувствуя, кроме горя, обрушившегося на нее».

Вечером Эдит пришла в себя. Никто не принуждал ее — напротив, она сама захотела спеть: «Для него, только для него!». В этот вечер она прибавила к «Гимну любви» такие слова:

Для нас голубое небо может упасть на землю,

А земля — разверзнуться...

Эдит считала, что трагическая смерть Марселя на ее совести, что это ее вина. Прекратила общаться со всеми, с кем была знакома при жизни Марселя. Продала дом. Не притрагивалась к его подаркам.

Она была в ужасном состоянии. Не хотела есть, устроила что-то вроде голодовки. Хотела умереть. Каждый вечер ей требовался допинг, чтобы петь.

Письмо Эдит говорит о ее состоянии: «Каждый день моей жизни ужасен. Мне бы хотелось побыстрее состариться. Я не верю, что в моей жизни появится другой мужчина. Марсель навсегда завладел моим сердцем. Он нужен мне. Все, что я сейчас переживаю, это ужасно...» (Дюкло, Мартен, 1998).

Она жила каждый день так, будто завтра должна была умереть. Даже в малом, в простых удовольствиях она стремилась насладиться до конца, исчерпать все до предела. Она объедалась блюдами, которые ей нравились, на остальное было наплевать. Эдит всегда получала удовольствие от простых, естественных вещей, отвергала искусственные, сложные.

Маргерита Моно научила ее любить серьезную музыку, классическую. Однажды случайно Эдит услышала по радио Девятую симфонию Бетховена.

Симона пишет об этом моменте:

«Гит была при этом. Эдит посмотрела на нас с яростью.

— Гит, почему ты не дала мне это послушать раньше?.. Шарль, а ты знал, что есть такая музыка?

— Да. Шарлю влетело больше всех.

— Так, значит, ты считал, что это не про меня? Ступай и сейчас же купи пластинку!

Она смотрела на нас так, будто мы ее предали. Все чувствовали себя виноватыми, даже я, которая совсем в музыке не разбиралась.

Разумеется, последующие недели мы только и слушали что Девятую симфонию. Кто бы к нам ни приходил, Эдит сразу говорила: «Я сейчас тебе поставлю потрясающую музыку». И чтобы он ее как следует прочувствовал, заводила пластинку два-три раза подряд. У нас уже болели уши, а она продолжала слушать ее в том же экстазе!

Так же обстояло дело и с книгами. Все мы должны были читать те, которые ей нравились, и часами обсуждать их с ней. Мы должны были читать ей вслух те места, которые она особенно любила» (Берто, 1999).

Она могла ходить без конца смотреть фильм только ради одного единственного фрагмента, который приводил ее в восхищение. У Эдит всегда была потребность кем-нибудь восхищаться. Чтобы любить, она должна была восхищаться.

Однажды Эдит решила, что в предыдущей жизни была Марией-Антуанеттой:

 «Я много думала. Я не могла быть никем иным, кроме Марии-Антуанетты. Вылитый мой характер! Я бы тоже устраивала праздники по поводу и без повода! Ее упрекали в том, что она швырялась деньгами, но какой смысл быть королевой, если тебе надо считать каждый грош, как простой хозяйке!» (там же).

Эдит вся состояла из контрастов, и они ошеломляли Андре. Ему было трудно за ней угнаться. Однажды Эдит принесла домой штук пятьдесят красных воздушных шариков, на которых было написано: «Андре — обувщик, умеющий хорошо обувать» (Андре — известная обувная фирма во Франции). «Откуда столько?» Эдит ответила: «Пойди-ка посмотри, что в машине». Она была завалена кедами. «Понимаешь, Андре, когда я была маленькой, у меня ни разу не было кедов, я видела, как другие дети в них вышагивали, держа в руках вот такие же шарики. Дети были кругленькие, чистенькие и сверкающие, как их шарики, а я, немытая, в лохмотьях, бродила с отцом по улицам. Они смотрели на меня, как на нищенку. Сегодня у Андре к каждой паре кед давали воздушный шарик. Я купила столько, сколько могла унести» (там же).

Эдит звонила Момоне по нескольку раз в день. Однажды Эдит сообщает сестре:

«Момона, знаешь, я тебе сейчас расскажу анекдот: еще немного, и я позвонила бы тебе с того света. Сегодня утром я дремала в машине, Шарль был за рулем, и вдруг на повороте машину занесло и мы врезались в дерево! Ну, что ты скажешь? Правда, забавно?..» (Дюкло, Мартен, 1998).

«Момона, представь себе, мне выстроили маленький, хорошенький домик на руке... Из гипса... Нет, нет, не беспокойся, все в порядке. Но я возвращаюсь. Нельзя же выступать в таком виде...» (там же).

У нее была особая манера рассказывать о несчастных случаях. Никогда она не сообщала своим близким плохих известий без подготовки, никогда не жаловалась. Она всегда говорила: «Это пустяки, все хорошо».

«За рулем был Андре, и он не ранен. Это обучилось возле Тараскона. Мы с Шарлем так крепко спали на заднем сиденье, что ничего не заметили! Машину занесло на вираже. Ну, до завтра».

Эдит не выносила одиночества. Когда вокруг царила тишина, ее охватывал страх. Она буквально сходила с ума. «Момона, поверь мне, по ночам я слышу, как в этом чертовом доме одна за другой уходят минуты, от их адского грохота у меня раскалывается сердце!» (Берто, 1999).

И тогда она шла на улицу, заходила в любой бар, чтобы быть среди людей, и пила.

Возвращаясь на рассвете, Эдит заходила в ванную комнату, расчесывала волосы, делала разные прически, рассматривала себя в зеркало и удовлетворенно говорила: «Ну что же, не так уж плохо. Не хуже других...». К фигуре своей она относилась без снисхождения и, оглядывая себя, философски замечала: «Да — не Венера. Никуда не денешься: было в употреблении!». Она часто говорила о том, что ее раздражало в своей фигуре: «Грудь висит, жопа низко, а ягодиц кот наплакал. Не первой свежести. Но для мужика это еще подарок!» (там же).

«Она невозможна в жизни», трудна, но только по мелочам. По большому счету, мужчины вертели ею, как хотели. Когда Эдит любила, мужчина мог заставить ее делать что угодно. Но это было лишь в начале отношений, потом обстановка менялась.

В 1949 г. у нее был приступ деформирующего артрита, но он быстро прошел. Она теперь панически боялась боли, больше не могла ее переносить. Как только чувствовала, что боль оскаливает зубы, кидала ей кость — кортизон. Врач прописал ей два укола в день, она делала четыре. Без рецепта кортизон не продавался, но находились люди, которые его доставали. Она платила за одну ампулу до пятидесяти тысяч франков (старых) — ту же цену, что и за морфий.

Потом кортизон постепенно заменяет морфий.

Эдит боролась с собой, кололась в последний момент, когда уже больше не могла терпеть, и, конечно, не кипятила ни шприц, ни иглу, даже не протирала их спиртом — просто вонзала в руку или в бедро прямо через платье, через чулок.

Момона вспоминает об этом времени: «Эдит всегда находила веские поводы для выпивки. Однажды, увидев, как она бросает взгляды на бутылку, я ей сказала:

— Ты же дала клятву!

— Правда! Но я вспомнила! Я клялась не пить в комнате, а не в ванной!

И она отправилась туда набираться. В другой раз клятва давалась не пить в «Кларидже», а Елисейских полей она не касалась... Когда все варианты были исчерпаны, она восклицала: «Но, в самом деле, Момона, я не имела в виду, например... Бельгию!» И мы садились в поезд, чтобы она напилась в Брюсселе» (там же).

«Хватит, мне надоело ждать любви. Ее не существует. Это сказка, которой я себя тешу, чтоб не сдохнуть с тоски» (Пиаф, 1992).

И Эдит, так любившая жизнь, действительно однажды захотела умереть.

Симона говорит: «В тот день я была у нее с утра. Она была в ужаснейшем настроении: завела разговор о своей матери, об отце, о дочери. Я встревожилась, последней темы мы никогда не касались, это было табу».

В тот день Эдит чуть не выбросилась из окна.

Жак Пиле — первый муж Эдит.

«Я все обдумала. Цвета девы Марии — белый и голубой. Чище ее никого нет. И я решила быть в голубом. А фату заменю шляпой с вуалеткой. На фотографиях получится, будто я в белом» (Берто, 1999).

29 июля 1952 г. в мэрии шестнадцатого округа Парижа Рене Виктор Эжен Дюко (сценическое имя — Жак Пилс), сорока шести лет, взял в законные супруги Эдит Джованну Гассион, тридцати семи лет.

«Бракосочетание не понравилось. Никакого впечатления. Все как-то наспех, на скорую руку. Ну ничего, я позже отыграюсь. Мы обвенчаемся в церкви в Нью-Йорке... Пока я не постою перед кюре, я не буду чувствовать себя замужем. С Богом шутить нельзя. Видишь, я даже не ношу обручального кольца, пока его не благословят у аналоя» (там же).

Наркотики, алкоголь — двойной курс лечения должен проходить в два этапа: три недели в клинике, затем отдых дома до конца июня. В первые дни пациентка Эдит Пиаф доставляет персоналу массу неудобств и беспокойства. Ее капризы испытывают терпение всех окружающих, особенно Жака Пиллса, поскольку он не имеет ни опыта, ни профессиональной выучки врача или медсестры, привыкших к таким явлениям. Примерно с середины июня его визиты становятся все более и более редкими.

В конце концов с четвертой попытки она проходит полный курс детоксикации.

После того, как она вернулась домой, в течение 8 месяцев в ужасе от одной мысли, что зависимость может вернуться, жила в своей комнате, в темноте, не желая никого видеть. Ее шантажировали те, кто ранее доставали для нее наркотики. И она платила миллионы...

«Я не могу без него (алкоголя) обходиться, — часто будет говорить Эдит Луи Баррье. — Меня с малолетства воспитывали в таком духе, понимаешь!..» (Дюкло, Мартен, 1998).

1957 год. Бронхит, гипертония, коньюктивит, резкое повышение температуры до неузнаваемости меняют ее лицо — так, что на него страшно смотреть. Во второй половине дня 13 января пришедший к ней врач рекомендует прервать концерты и передохнуть. «О, нет! — взрывается она. — Я позвала вас не для этого. Ваша задача, доктор, сделать мне укол, чтобы я продержалась два часа на сцене».

Однажды Эдит сказала: «Эта песня, как бы резюмирует мою жизнь, но она оптимистична. Если бы я когда-нибудь написала книгу о себе, я взяла бы ее эпиграфом».

Завтра будет день...

Когда все потеряно, все только начинается.

Завтра будет день...

С Жаком Эдит разводится после 4 лет брака.

В то время она занимает третье в мире место по сумме гонораров. Гонорар за вечер мог составлять 1 млн. 250 тыс. франков.

Однажды она не смогла найти выход из кулис на сцену. Как слепая, она тыкалась о косяки и кричала: «Сволочи! Они заперли выход! А где занавес? Занавес украли!..».

Эдит не отдавала себе отчета, в каком она состоянии. Ее руки, бедра были покрыты синяками, ранами и струпьями. Ее приходилось одевать, гримировать и затем выталкивать на сцену. Она не осознавала происходящего и жила только ожиданием момента, когда очередной подонок принесет ей волшебную ампулу.

После очередного турне по Америке Эдит дает интервью:

— Какие самые запоминающиеся впечатления вы привезли с собой из Соединенных Штатов? — спросил один из журналистов.

— Я привезла с собой нечто большее, чем просто впечатления... Американца.

Этим американцем был художник Дуглас Дэвис.

«С того времени, как я появилась на свет, я держала свою жизнь на вытянутых руках, как знамя. Но на этот раз казалось, что моя воля слабеет. Я вышла на сцену в последний раз, я видела публику в последний раз. Господь Бог забрал то, что дал мне, как отнял у меня Марселя. А потом я подняла голову. Мои глаза встретились с глазами Дугласа». И она испытала восторг: «В его взгляде было столько любви — такой, которая требует, чтобы ее завоевывали, ею жили, за нее умирали! Чистой, невыразимой, нереальной любви». Нереальной? Возможно, сама того не замечая, она употребила подходящее слово. Ничто — ни лихорадочное возбуждение, ни великое поклонение не привлекло бы ее внимания, если бы она не увидела во взгляде Дуга, как раньше во взгляде Джо, именно то, что хотела увидеть, — отсвет «ее безумной жажды любви», как будет говорить Марлен Дитрих (там же).

«Мне нужно верить в загробную жизнь. Я читаю только те книги, в которых говорится о ней. Сейчас я даже начинаю думать, будто на земле существует несколько форм жизни». Как и все, кого посещают мысли о том, что человек проживает несколько жизней, она внутренне убеждена в существовании «дежа-вю» и говорит о своей первой поездке в Нью-Йорк: «У меня создалось впечатление, что я уже видела этот город, в котором раньше никогда не бывала». Другой довод, приведенный в пользу новой религии: «Мое выздоровление окутано тайной. Моя жизнь — цепь смертей и воскрешений <...>. Есть одна вещь, которой медики не понимают, — это то, что я всегда поправлялась, потому что у меня большая сила духа, огромная убежденность <...>. От болезни умираешь, лишь когда боишься ее, когда в мыслях уже умер». Зато она больше не верит в круглый столик: «Ничего никогда не подтверждалось. Люди, ассистировавшие мне, были шарлатанами. Они мне лгали. Их наука была лживой. Они старались убедить меня в том, что умерший заявляет о своем присутствии, а сами стучали ногой по ножке стола» (там же).

1960 год. Наступает осень, возвращению в Париж предшествует интервью, данное Пиаф газете «Пари-Жур», ранее именовавшейся «Пари-Журналь».

— Физическое и моральное состояние? «Я чувствую себя на девяносто процентов из ста. Более, чем когда-либо, я верю в чудеса».

— Денежные проблемы? «Ходили слухи, что я разорена. Большей глупости трудно представить. Деньги меня совершенно не интересуют <...>, у меня никогда не было солидного счета в банке, но, тем не менее, я не доведена до нищенства. У меня еще есть, что есть».

— Сожаления? «Нет, все прекрасно в лучшем из миров. Если бы мне предложили начать все с начала, я бы прожила мою жизнь точно так же, секунда за секундой» (там же).

Начинают деформироваться суставы на руках. Во время обострений она ничего не может держать в руках. 22 сентября — операция по поводу панкреатита. Уже в Нью-Йорке у нее обнаружили рак. С тех пор жизнь ее состояла из передышек между больницами.

«Мои песни — вот моя жизнь, — такие слова продиктованы страхом быть приговоренной навсегда отказаться от них. — Я не хочу быть только воспоминанием».

В течение года учится заново петь. Практически не может ходить из-за артрита. Врач:

— Мадам, для вас выступление равносильно самоубийству!

— Такое самоубийство мне нравится. Оно в моем жанре.

На одном из концертов она несколько раз падает в обморок. Ее уговаривают прервать концерт, но Эдит плача, упорствует: «Если я не спою хотя бы одну песню, я больше не поверю в свои силы».

Снотворное, чтобы уснуть, возбуждающее, чтобы пробудиться, укол, чтобы поддержать сердечную деятельность, — певица испробовала все. Она уже не могла держаться на ногах перед тем, как выйти на сцену. Но она все еще могла петь и любить.

Позднее Эдит признается: «Я много раз встречала любовь, но любила по-настоящему только Марселя Сердана. И всю свою жизнь ждала только Тео Сарапо...» (там же).

Для Эдит важен был не конкретный мужчина, а сама любовь; она должна была в нее верить, это было необходимо. Без любви она не могла ни жить, ни петь.

Эдит сорок шесть лет, Тео — двадцать шесть. «Я считаю странным думать о людях с этой точки зрения, — заявляет она. — Вообразите, что во время светского приема привратник металлическим голосом произносит: «Мсье Такой-то, тридцати трех лет, и его жена, которой уже давно за пятьдесят». Ведь так не делают? Вот именно, и мне так кажется». Ее обращение к правилам приличия сопровождается аргументом, цель которого — привлечь насмешников на свою сторону: «Послушайте, меня часто упрекали за то, что я плохо причесана. А раз уж я влюбилась в молодого парикмахера, то не могу упустить такой случай <...>». «И потом, что вы хотите, — делает она вывод, — нельзя от Пиаф требовать быть логичной. Я люблю Тео, Тео любит меня, мы любим друг друга — вот единственная логика, которую я знаю, единственный глагол, который я умею спрягать и употреблять во всех временах, и именно поэтому мы женимся» (там же).

Тео Сарапо (Теофанис Ламбукас) — второй муж Эдит. Сарапо по-гречески значит «я тебя люблю».

Приблизительно в 1960 г. Эдит пишет «Самую прекрасную историю любви» в память о Марселе Сердане.

Почему ты оставил меня?

Я одна плачу

Одна чего-то ищу.

Я ждала этого дня,

Так долго ждала.

Я надеялась, я надеялась,

Ты не вернулся.

Я взбунтовалась,

Затем я смирилась,

Я закричала, я заплакала,

Я не поверила, я молилась <...>

Для Эдит зима 1962 года была тяжелой: «Я не живу. Мне запрещено все: есть, что я люблю, пить, ходить, петь... Плакать нельзя, падает тонус. Я имею право только смеяться, а этого как раз и не хочется. Нельзя смеяться и любить по заказу. И вот я жду. Чего? Не знаю».

Обычно она носила, как в дни молодости, свитер и юбку, изредка брюки. Платья она носила по 15 лет. А теперь уже много месяцев не снимала старый голубой халат, на который не позарилась бы последняя нищенка.

У Эдит всегда был ужасный вкус. Она любила пышные складки, плиссе, мелкие оборки, кричаще-красные тона. Могла одновременно надеть вещи синего, фиолетового, желтого и зеленого цветов. Причем считала, что это выглядит весело.

«Если ей нравилось платье, — вспоминает Луи Баррье, — она покупала сразу несколько штук одного фасона, но разных цветов».

3 июня 1962 г. Дуглас Дэвис садится в Орли на самолет. Через несколько минут после взлета самолет разбивается...

Страшный удар выбивает Эдит из колеи. Целыми днями она в состоянии помрачения. По-видимому, только желание взять с Тео клятву, что он никогда не будет летать самолетом, возвращает ее к жизни.

Тео знакомит Эдит со своей семьей. После этой встречи Эдит с удивлением восклицает: «Впервые в жизни я называю другую женщину — мамой».

Свадьба назначена на 9 октября.

В ответственные моменты личной жизни она одевается в голубое, считая, что этот цвет приносит счастье.

4 октября у Эдит начинаются страшные боли в руках и ногах. «Доктор, 9 октября я выхожу замуж, мне нужно до этого дня продержаться!».

За два дня кортизон снимает приступ. Но этим не кончается! Эдит схватывает простуду. Температура поднимается до 40°. Она не может дышать, и все-таки она поет! И 9 октября Эдит, как она решила, выходит замуж за Тео в мэрии шестнадцатого округа.

18 марта 1963 г. в оперном театре в Лилле Эдит в последний раз в жизни поет на сцене... Голоса почти нет, на каждом слове ей не хватает дыхания, она ловит ртом воздух. Это и не пение, и не речь, это приходит откуда-то издалека и переворачивает душу... никто другой никогда не смог бы этого сделать.

10 апреля у Эдит начинается отек легкого. Ее кладут в клинику. Пять дней длится кома; когда она выходит из нее, то впадает в приступ безумия, продолжающийся 15 дней.

После перенесенной бронхопневмонии некоторые песни ей исполнять запрещено, например «Гимн любви».

С 1951 по 1963 гг. Эдит пережила четыре автомобильные катастрофы, одну попытку самоубийства, четыре курса дезинтоксикации, один курс лечения сном, три гепатических комы, один приступ безумия, два приступа белой горячки, семь операций, две бронхопневмонии и один отек легкого.

У нее почти не осталось волос. На слишком круглом лице не было ничего, кроме огромных глаз и рта, который казался разбитым.

Последний год жила с Тео в Ницце.

Эдит впала в полубессознательное состояние, из которого так и не вышла.

Ее тело привезли на бульвар Ланн. Она всегда говорила: «Я хочу умереть и быть похороненной в Париже, в моем склепе на кладбище Пер-Лашез, с моей маленькой дочерью и моим отцом» (там же).

14 октября 1963 года Париж оплакивал Эдит. На кладбище Пер-Лашез собралось почти 40 тысяч человек.

На следующий день похоронили Жана Кокто. Он умер в один день с Эдит, когда готовился произнести по радио речь в память о ней.

Кокто, обожавший Пиаф, написал: «Посмотрите на эту маленькую женщину, чьи руки подобны ящерицам. Взгляните на ее лоб Бонапарта, на ее глаза слепца, который обрел зрение. Как она будет петь?.. Как вырвутся из ее узкой груди великие стенания ночи? И вот она уже поет, или, точнее, — на манер апрельского соловья пробует исполнить свою любовную песнь. Слышали ли вы когда-нибудь, как трудится при этом соловей? Он старается. Он раздумывает... Он задыхается. Устремляется вперед, отступает. И внезапно, найдя то, что искал, начинает петь. И потрясает нас».

Тео Сарапо ненамного пережил Эдит. Через семь лет после смерти своей легендарной жены он погиб в автомобильной катастрофе. Эдит Пиаф и Теофанис Ламбукас покоятся в одной могиле на кладбище Пер-Лашез.

Большую глубину и понимание дают прослушивание песней Эдит, просмотр фотографий.

Затем участникам предлагается ответить на вопросы:

1. Каким вам видится характер Эдит Пиаф? Как характер героини проявляется в различных жизненных ситуациях?

2. Что созвучно вам?

3. Каково ваше отношение к Эдит как к певице, женщине, сестре?

 

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ХАРАКТЕРЕ ЭДИТ ПИАФ

Когда слушаешь Эдит Пиаф, читаешь о ней, приоткрываешь странички ее жизни, не покидает ощущение таинственности, даже некоторой мистичности. Эдит предстает перед нами то полная сил и энергии, то больная и опустошенная, но никогда не сломленная. Всегда поражающая внутренней силой и мощью, которые уживаются в таком хрупко-маленьком теле.

Ощущение Эдит «глубины своего существа», особое «свое» виденье песни, жизни, мира помогало жить, а иногда выживать в условиях улицы, бомонда, эстрады, роскоши и нищеты. Ощущение того, что Эдит делает что-то свое, из себя, не оставляет зрителя ни на минуту. Без этой внутренней особой жизни не было бы такой потрясающей певицы, актрисы, поэта и композитора — Эдит Пиаф.

Многие люди, знавшие Пиаф, отмечали бросающееся в глаза несовпадение невзрачной, даже болезненно-хрупкой внешности и мощного, берущего за душу голоса. В этом видятся глубина и самособойность, присущие людям с аутистическим характером. У Пиаф свой мир, даже свое солнце, о котором она говорит: «У меня есть свое солнце, оно восходит во мне с приходом ночи. Тогда я начинаю все четко видеть».

Но в то же время при знакомстве с Эдит мы обнаруживаем ее напористость, настойчивость, требование безоговорочного подчинения, некую авторитарность — качества, свойственные авторитарному характеру.

Уже в другой момент мы видим Эдит жизнерадостной, общительной, заботливой и бескорыстной. Она прекрасный рассказчик, поражает своей естественностью, а песни исполняет так, что у зрителей создается ощущение, что героиня песни им хорошо знакома и живет на соседней улице.

Нельзя не отметить и те качества Эдит, которые часто воспринимаются как проявления демонстративного характера. Это и эпатажность, некоторая помпезность, «перебор» красок, «эффектные» поступки и выходки.

Иногда эта разность одного человека поражает. Смешение аутистических, авторитарных, синтонных и демонстративных черт создает поистине уникальный рисунок характера. Каждая черта проступает не как центральная, основная, а как часть чего-то большего, как кусочек мозаики.

Участники группы, в которой было проведено занятие, посвященное Эдит Пиаф, отмечали и эпатажность, и трудный поиск себя, и противоречивость проявлений героини, и экзальтированность, и глубину, и всплески эмоций, и реалистичность, и в то же время «инаковость».

И действительно, видится синтонность, но без природной мягкости; истеричность — без холодности-надменности; авторитарность — без гнетущей напряженности; аутистичность — без духовной тонкости. Таким образом, перед нами предстает мозаика различных радикалов, которые несколько огрублены от природы. Здесь нет четкого звучания одного из радикалов, нет цельного ядра характера. В данном случае ядро характера Эдит Пиаф состоит из частей разных радикалов.

Мы считаем, что можно говорить о наличии у Эдит Пиаф органического характера. Из типичных для данного характера черт у Пиаф можно отметить отсутствие духовной тонкости, личностную огрубленность, неуравновешенность, эйфоричность, телесную диспластику.

Причиной формирования такого характера, как правило, являются органические поражения мозга, которые могут быть вызваны несколькими причинами. Нельзя с полной уверенностью говорить о том, были ли нарушения в период беременности матери Эдит или же органический изъян появился в первые годы жизни. Нужно помнить о том, что алкоголизм родителей Эдит мог сыграть одну из решающих ролей в формировании ее характера.

Мы отмечаем эйфоричность эмоций, экспрессивность в их проявлении, взрывчатость, иногда даже аффекты. При слабом самоконтроле еще четче проступают природные примитивные влечения и эмоции.

Отсутствует стройность, логичность мышления. Оно в данном случае скачкообразно, неряшливо, вязко. Эдит неделями могла обсуждать одну и ту же книгу, заставлять всех всматриваться в понравившийся ей момент фильма, смотреть десятки раз неинтересный фильм из-за одной примечательной для нее сцены.

В дальнейшем проявления органического характера усугублялись хронической интоксикацией и неоднократными сотрясениями мозга.

В любви Эдит Пиаф, — такой сильной, яркой, напряженной, иногда сиюминутной, — видится общее с пониманием любви Владимира Высоцкого, который пишет о своей любви так:

Люблю тебя сейчас, не тайно — напоказ,

Не после и не до в лучах твоих сгораю;

Навзрыд или смеясь, но я люблю сейчас,

А в прошлом — не хочу, а в будущем — не знаю.

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Берто, С. (1999) Эдит Пиаф. Ростов-на-Дону: Феникс.

Бурно, М. Е. (1999) Сила слабых (психотерапевтическая книга). М.: ПРИОР.

Бурно, М. Е. (2005) О характерах людей (психотерапевтическая книга). М.: Академический Проект.

Дюкло, П., Мартен, Ж. (1998) Эдит Пиаф / Пер. с франц. А. Спиридонова. Смоленск: Русич.

Пиаф, Э. (1992) Моя жизнь / Пер. с франц. М.: Союзтеатр.